Ножка ножку ножкой шьёт

В начале апреля смотался в первопрестольную. Получил два удовольствия.

Удовольствие первое. 

Зафрахтовал таксомотор; водитель лет сорока пяти, русский, приезжий, из Волгограда, разговорчивый мужик, в Москве пять лет. Проезжаем ВДНХ. Он:

- Представляете, всю жизнь смотрел кино с этой заставкой, мосфильмовской, где статуя «Рабочий и колхозница», и представлял её всего лишь нарисованной картинкой, мультиком. А как-то еду, а они вот – стоят! В реале! Я чуть руль из рук не выпустил. Представляете?

Представляю. И помню, что не так давно Крымский мост «тоже», из иных провинциальных локаций, подносился «нарисованным на Мосфильме». Однако же, подумалось о том, что связь между этими двумя проявлениями человеческого духа много глубже видимого на поверхности. В частности, тем, что «страна святых чудес» обретается вовсе не в европах, а в российских столицах, в обеих, причём. Удостоверением равновесности Москвы и Питера вспомнился случай, рассказанный как-то одной северо-пальмирской подругой, учившейся на курсах экскурсоводов:

- Веду группу по Невскому; подходим к Аничкову мосту с Клодтовыми укротителями коней. Дамочка из группы – во весь голос: «Вот они, знаменитые медные всадники!»

Бедные братья Диоскуры, им не снилось, что их так уж подкуют. Но волгоградец-то чудесен! 

***

Удовольствие второе.

Ткнули меня носом в смартфон, в живую картинку «половецких плясок» некой мадемуазель Шуваловой (фамилия-то какова!). Пляски на сцене Большого; мадемуазель – прима, постановка – «Аннушка», по Чеховскому рассказу «Анна на шее», где в своё время блистала Катерина Максимова, первейшая, на мой взгляд, прелесть балета «советской» эпохи. 

Поглядел – хмыкнул: радость-то какая! Попереди планетки всей. Чудесатее не бывало. Испанский стыд по лиф с ключицами в бабле. А может, выше. Выше Церетелева «Петра».

Это даже не elevator dance, по аналогии с elevator music, она же «музак», это «райклубы в рококо», по Вознесенскому. И ведь в этой чудесности, если угодно, слепок – посмертная маска – собственно Культуры и, поверх – личина Цивилизации. Нашей, о которой голосит самодеятельный философ Дугин, и не он один. Элитарии бабла и власти пустили корни с дрыгливыми ногами в ранее всемирно-культурно «святое». 

Беспардонно. Потрясающе. 

Хмыкнул на себя: ничего, или почти ничего не знаю о композиторе балета Валерии Гаврилине. То есть даты рождения и смерти – да, некоторые детали «творческой биографии» – да. Но о человеке-то – ничего, ноль ровным счётом. Улыбнулся: надо ли – знать? Вот он, бедолага, мучился мыслью: «Мечтаю своей музыкой добраться до каждой человеческой души. Меня постоянно свербит боль: поймут ли?»

Боль. Боль сомнения в человеческих душах: вдруг не поймут. 

Но вот что: для чего мне личность композитора (писателя, поэта, художника и т.д.), если он не должник, а я не заимодавец, он не продавец, я не покупатель? Если он отдаёт мне дары отпущенного ему дара, а я их принимаю? Предки говорили мудро: дарёному коню в зубы не смотрят. Не оценивают. Дар не имеет цены. Он внеценен. Человек оценивающий чужд и враждебен и самому акту дарения, и дарящему с принимающим. Человек оценивающий ищет власти над оцениваемым. Оценка, критика – всегда заряжены желанием власти, будь то оценка положительная, вплоть до преклонения («имярек – наш»), и тем более – отрицательная («такие не нужны»).

Но оценивать приходится. В этом пункте легенда о свободе выбора умирает. Человек и есть оценка, процесс оценивания, производства норм «хорошо» и «плохо» – жизнь. Тупик? Нет ведь. Я, как слушатель, получил музыку, её-то я и оцениваю. Не автора-композитора, а его произведение. И к чему мне его анкетные данные? Для лучшего и более глубокого понимания музыки? Сомнительно. Трудно представить, чтобы кто-нибудь предпочёл справочник, анкету, слушая, читая то или иное произведение, смотря ту или иную постановку. 

Любопытство? О, да! Человек любознательный та ещё тварь. Александр Пушкин – на письме к князю Петру Вяземскому:

«Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе».

Справедлив ли нашевсёлый правдорез? Ещё как! Но и толпа справедлива: «все мы одним миром мазаны». 

А вот если композитор банален, а музыкант дует мимо нот, если поэт и писатель спотыкаются в тексте, если танцовщица дрыгает конечностями на манер дурно управляемой марионетки, тогда да: я полезу доискиваться до фактов – каким манером райклубно-профанная самодеятельность получила статус бестселлерного товара? 

Именно! когда дар становится предметом торга, товарно-денежных отношений, тогда… тогда слышится и разносится на всю нашу офенщину тяжоло-звонкое скаканье «знаменитых медных всадников», подкованных пуантами «высокородственной» танцорки. Этого не избежать. 

- Qualis artifex pereof!

Выступавший на лучших сценах Империи Нерон считал себя первоклассным артистом, а не только персонажем пиесы Радзинского «Беседы с Сенекой и Нероном». То есть, разумеется – «Театр времён Нерона и Сенеки», хотя какой, там, к пёсьеголовцам, театр!

Сократиссимо!

***

И-или.

1901 год, Санкт Петербург, райские сады Императорских театров. Господин Директор записывает в дневнике:

«Присутствовал в Михайловском театре “La dame de chez Maxim” [“Дама от Максима” (франц.)]. Пьеса эта шла два года тому назад. Этот раз главную роль играла мадам Балетта. Трудно себе представить более плохую и нахальную игру. Да и немудрено, что это так было. Балетта была приглашена в труппу как красивая женщина для выходов, она очень плохая артистка и, конечно, не способна играть какую бы то ни было заглавную роль. Когда прошлый год у князя Волконского был различные истории с Кшесинской [т.е. скандалы. – Л.], а следовательно, и с Великим Князем Сергеем Михайловичем, Волконский желал иметь Великого Князя Алексея Александровича на своей стороне и потому потворствовал различным просьбам Балетты. При заключении контракта ей было увеличено содержание до 25.000 р. при 100 р. разовых. Но этим, конечно, не ограничивалось – получая 25.000 р., Балетта захотела играть главные роли, и тут-то пошла потеха, расхлебывать которую приходится мне. В пьесе сегодня она не играла девку, а играла, как девка, потому что она есть девка, а не актриса. Итак скандальная пьеса местами делалась совершенно невозможной. Балетта подымала юбки так, как не поднимают их даже у Омона. Пьеса вообще очень веселая и смешная Hittemans [исполнитель мужской роли. – О. Л.] был очень хорош, и публика готова была аплодировать, но выходки Балетты были так непозволительны, что вместо аплодисментов стали шикать и многие смотрели в мою ложу. Я позвал Мишеля и сказал ему, что Балетта шаржирует и чтобы он ей сказал, на что Мишель мне ответил, что она его не слушает, он уже говорил. Единственно послушает она Великого Князя Алексея Александровича, если бы я ему сказал. Вот в какое положение становится Директор Императорских театров и что приходится слышать от режиссера. Вся труппа Михайловского театра, конечно, смеется над Балеттой, а еще больше, я думаю, над всеми нами. Это прямо позор, а не театр, и все это должно иметь нежелаемые последствия. По окончании спектакля я зашел в царскую ложу и сказал Великому Князю Алексею Александровичу, что, по-моему, пьесу сильно шаржировали, на что он мне ответил, что пьеса идет хуже потому, что Hittemans слабее прежнего исполнителя – словом, Великий Князь не видел, что пьесу портила Балетта, и она одна. Hittemans, напротив, был хорош, и публика им была очень довольна. По окончании пьесы публика разошлась не аплодируя». - В.А. Теляковский. Дневники Директора Императорских театров. 1901-1903. Санкт-Петербург. М., 2002. С. 100-101.

***
Крохотный штришок. Капля в море. «Нежелаемые последствия» ограничиваются избранной публикой, хотя выплёскиваются порою на страницы газет. Там, в читателях, публика, против залы Михайловского театра, конечно, проще, но не проще театральной труппы, разумеется. Скандалишки, скандальчики – капли в море русской жизни, но круги на воде имеют свойство расходиться, и прешироко. А Династия не видит, не замечает великокняжеских «шалостей»: одна эффектная девка, другая… имя им легион, пфуй; перебесятся – образуется. Но чувство вкуса, чувство меры и меру скромности образовать, даже в кругу «элитно» воспитанных, оказывается, архитрудно, до невозможного порой: похоть и пошлость и не такое давят.

И мало-помалу, на тонкой трещинке в связующей всё и вся Культуре начинает коррозировать самый прочный металл, обрушается самая верная, трёхсотлетняя кладка.

К концу Империи осталось проплясать всего-то полтора десятка лет.

Но девка, говорят, истинно хороша была, ах, какая была девка! Зря, наверное, публика разошлась не аплодируя.

Царствие композитору Валерию Гаврилину Небесное.