Пух und прах

С. Аверинцев в пух и прах разносит «полифониста-карнавальщика» Бахтина, а с ним и нынешних «смешариков», по недоумению втягивающихся в дичайшее болото «бахтинизма», видящих голенько-чистенькие-умненькие формулки и не обращающих внимания на воплощение их в «обществе спектакля», воцарившемся на Западе и прущего к нам и в нас. А поставь наших-то начитанных в «полифонию» толерастии, да введи в права карнавала гей-парадностей, или, вместе с ходоком по «не тем дверям», прямиком на голую вечеринку неприснопамятной г-жи Ивлеевой, так ой ведь как возмутятся! Потребуют отделения мух от котлет. Но без мухобойки.

Итак:
«… Террор смеха не только успешно заменяет репрессии там, где последние почему-либо неприменимы, но не менее успешно сотрудничает с террором репрессивным там, где тот применим. "Смех не воздвигает костров" – что сказать по этому поводу? Костры вообще воздвигаются людьми, а не олицетворёнными общими понятиями; персонификациям дано действовать самостоятельно лишь в мире метафор, в риторике и поэзии. Но вот когда костёр воздвигнут, смех возле него звучит частенько, и смех этот включён в инквизиторский замысел: потешные колпаки на головах жертв и прочие смеховые аксессуары – необходимая принадлежность аутодафе.

"За смехом никогда не таится насилие" – как странно, что Бахтин сделал это категорическое утверждение! Вся история буквально вопиет против него; примеров противоположного так много, что нет сил выбирать наиболее яркие. В Афинах, благороднейшем городе классической древности, великий Аристофан в единомыслии со своей публикой находил очень потешным мотив пытки раба как свидетеля на суде (в "Лягушках"). [...] В евангельском эпизоде глумления над Христом мы словно возвращены к самым истокам народной смеховой культуры, к древней, как мир, процедуре амбивалентного увенчания-развенчания, но ею оттенена горькая нешуточность муки невинного, которого немедленно после окончания шутовского обряда выведут на казнь <См.: сатурналии – О.Л.>. Что касается времён Архаики, когда ритуал увенчания-развенчания был не импровизацией, как для римских солдат в Палестине I в., а регулярно повторяемой церемонией, то ведь и тогда дело тоже кончалось смертью избранника; так что в начале начал всяческой "карнавализации" – кровь…»

***
И далее:

«… А взять русскую историю – если посреди неё различима монументальная фигура "карнавализатора", то это, конечно, Иван Грозный, лучше кого бы то ни было знавший толк во всяческой амбивалентности [...], создавший уникальную монашески-скоморошескую обрядность опричников. И русская народная сказка приняла самого кровавого из русских самодержцев именно как страшного, но великого шутника [...] Иван Грозный был, как известно, образцом для Сталина; и сталинский режим просто не мог бы функционировать без своего "карнавала" – без игры с амбивалентными фигурами народного воображения, без гробианского задора прессы, без психологически точно рассчитанного эффекта нескончаемых и непредсказуемых поворотов колеса фортуны. Да и раньше, в 20-е годы, чем не карнавал – суд над Богом на комсомольских собраниях? Сколько было молодого, краснощёкого, физкультурного смеха, пробовавшего крепкие зубы на ценностях "старого мира"! Сельский крестный ход мог быть подвергнут с высоты колокольни тому самому, чему в "Гаргантюа" (кн. I, гл. 17) герой подвергает парижан».

***
Но отчеркнуть нужно и иное. Аверинцев не был бы, наверное, собою, если бы, именно что по-интеллигентски не сфальцетил на басах, на следующем:

«Ещё важнее для меня избежать недоразумений в другом пункте – я и в мыслях не имею набрасывать тень на безупречную чистоту философских интенций Бахтина, все усилия которого были без остатка отданы защите свободы духа в такой час истории, когда дело это могло казаться безнадежным. Весь смысл человеческой позиции Михаила Михайловича могут, наверное, понять только те, кто были ему и соотечественниками, и современниками; наша благодарность ему не должна иссякнуть. Но в царстве мысли господствуют иные законы, плохо совместимые с пиететом».

Реверанс, своего рода. Или – «не сотвори кумира».

Статья Аверинцева явилась в 1988 году, в коде амбивалентно-судорожно карнавалившего Советского Союза, «все усилия которого были без остатка отданы защите свободы духа в такой час истории, когда дело это могло казаться безнадежным». Когда эта «свобода духа» возносилась до кремлёвских звезд из заходившихся смехом аудиторий эстрадных юмористов-сатириков, а насилие, таящееся за взрывами хохота, представлялось бредом сумасшедших, фантазией ущербно теоретизирующих умов...

Кто б знал тогда, что не только «в царстве мысли господствуют иные законы».
***
И, смею уверить, ещё много дельного и полезного для весёлых наших «несвятых святых» есть в статье «Бахтин, смех, христианская культура» Сергея Сергеевича Аверинцева, филолога, философа и поэта.

Кто-нибудь читал его стихи?

Отбрею: редкая, редчайшая птица долетит до этих страниц.

Это вполне по-нашенски.

***

Из «кургиняновской» статьи о Бахтине и его трудах. По мне, «история» Бахтина может стать основой как для захватывающего романа, так и для фильма. А если создать персонажа, который «не вполне Бахтин», то…

Схема: «галантерейщик и кардинал – это сила!»

«… Собственно говоря, Бахтин и не скрывает, что именно его интересует. Его интересует, как Рабле работает на уничтожение вертикали. “В средневековой картине мира верх и низ имеют абсолютное значение как в пространственном, так и в ценностном смысле”, – пишет Бахтин. Всякое существенное движение мыслилось, как движение по вертикали, “всё лучшее было высшим, всё худшее низшим”. А вот движение по горизонтали “было лишено всякой существенности, оно ничего не меняло в ценностном положении предмета, в его истинной судьбе…”

В эпоху Рабле мир средневековья переживал определенный кризис. В связи с чем возник шанс отхода от вертикальной модели мира к новой модели, в которой ведущая роль принадлежала бы уже горизонтальным линиям – “движению вперед в реальном пространстве и историческом времени”. Рабле, по Бахтину, – доблестный борец “за новую картину мира и разрушение средневековой иерархии”. В романе Рабле, которому так симпатизирует Бахтин, “идея совершенствования человека полностью отрешена … от вертикали восхождения”. Очень христианская мысль, не правда ли?

<…>

И вот, в начале шестидесятых полузабытый Бахтин вдруг становится крайне востребованным. Роль человека, сорвавшего завесу молчания с имени Бахтина, Кожинов приписывает себе. Оставим на его совести вопрос о том, мог ли скромный сотрудник ИМЛИ обладать такой пробивной мощью. В изложении Кожинова всё выглядит так.

Испытав в конце пятидесятых потрясение от книги Бахтина о Достоевском, Кожинов решил разыскать автора. Направляясь летом 1961 г. в Саранск, он рассчитывал увидеть сломленного, всеми забытого человека, и заранее подыскивал слова утешения. Но в момент встречи понял, что это Бахтин, напротив, способен дать утешение многим: “Сила сопротивления его поднимала”.

Весной 1962 г. Кожинов опубликовал две статьи о Бахтине, а также написал о нём материал для новой литературной энциклопедии, вышедшей 100-тысячным тиражом. И произошло чудо: еще ДО появления книг Бахтина (второе издание книги о Достоевском вышло в 1963 г., книга о Рабле – в 1965-м) началось настоящее паломничество в захолустный Саранск. Преподаватель Московского университета В. Турбин писал: “Мне трудно рационально объяснить достаточно странный феномен… не сговариваясь, независимо друг от друга, к Бахтину потянулись учёные и литераторы разных поколений”.

В июне 1962 г. “Литературная газета” опубликовала подготовленное Кожиновым письмо под названием “Книга, которая нужна людям”. Его подписали председатель Союза писателей К. Федин, академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР В. Виноградов и переводчик Рабле Н. Любимов. Речь шла о необходимости издания бахтинской книги, посвященной Рабле. В августе того же года с Бахтиным был заключен договор об издании книги.

С 1967 г. выходят переводы двух книг Бахтина на иностранные языки. Журналы наперебой начинают печатать бахтинские статьи. Вокруг его работ завязывается публичная полемика.

А в 1969 г. Бахтин по высшему повелению был перемещен из маленького провинциального городка в Москву. Вопрос о его возвращении из провинции поставил не кто-нибудь, а Андропов. Суслов пытался возразить Андропову: мол, это небезопасно – слишком уж много в работах Бахтина аллюзий. Но Андропов сумел взять в этом вопросе верх.

<…>

С. Кургинян называет Бахтина “интеллектуальным снарядом сверхкрупного калибра”, целью – “КПСС как секулярную красную церковь”, а пушкой, которая должна была выстрелить по цели этим интеллектуальным снарядом, – Ю. В. Андропова.

Пушка выстрелила. Выстрел имел сокрушительные последствия. Ещё в самом начале перестройки, в 1986 году, американский бахтинист г. С. Морсон писал: “Поток научной периодики в настоящий момент позволяет предположить, что все мы… вступаем сейчас в эпоху Бахтина”. Вся перестройка шла под знаком бахтинской карнавализации. В отличие от наших сограждан, на Западе прекрасно осознавали роль и место Бахтина в происходящем процессе. За пятилетие – с 1988-го по 1992 г. включительно – там было издано около сорока книг о Бахтине, не считая четырех специальных выпусков журнала».

***

Так начинались пляски несвятого Эльма в карнавале обрушения красной Империи. Смеялись все. Плясали тоже все. Топовые передачи «советского» телевидения, радио, страницы и выпуски печатных изданий исполнены были карнавальной стихии. Искусство анекдота стало главным искусством последней трети ХХ века (в отдельно взятой стране и в её «лагерных подстраньях»). 

Ирония постмодерна?

Предсмертные судороги Культуры?

Вы ещё смеётесь? Привычка? Ностальгия? 

Пляски рассыпающихся скелетов.

На два слова: пух und прах.