Ничто не предвещало беды… (продолжение)

Яков Моисеевич проснулся рано утром, как никогда. Солнце едва выглядывало из-за крыш одесских домов, а в его голове уже звучали фанфары. Ну всё, Яша, пора наверстывать! Вся Одесса ждёт твоих нетленных трэш-шедевров! Сейчас сяду, как Бабель, и буду строчить, пока чернила не закончатся! Или пока вдохновение не выдохнется! Он бросился к столу, где ждал верный компьютер, но тут раздался звонок телефона.

— Алло, — пробасил он, стараясь придать голосу важности. — Фишман слушает.

Из разговора быстро стало понятно, что его хотят пригласить на презентацию в школу. Ага! Слава сама меня находит! И не надо никаких Аркашек, которые поют про какашку! Яков Моисеевич немножко поломался для фасона, изображая занятого человека, но, конечно, согласился. Лишние читатели? Да это же наше всё! Особенно те, которые еще не умеют читать, но уже могут купить!

В школе его встретили тепло и радостно. Дети, сияющие, как новые гривны, слушали отрывки из его книг, кто-то даже хихикал. Яков Моисеевич уже чувствовал себя настоящим гением, купался в лучах славы, даже начал придумывать речь для Нобелевской премии.

Но тут один из мальчишек, с таким невинным личиком, что хотелось ему верить, встал и сказал: — А в прошлый раз Вы выступали интереснее. Про какашку пели.

Яков Моисеевич аж поперхнулся воздухом. — В какой… в прошлый раз? Мальчик, ты что-то путаешь! Я про какашку не пою, я про неё… размышляю! Философствую!

Это Аркаша! Это всё он! Он меня опозорил! Прикрылся моим именем и спел про какашку! Да чтоб его волк за бочок укусил! От такого возмущения он отклонился от темы детской литературы, и начал обсуждать молодых людей, которые ходят накрашенными, с синими волосами, с татуировками непонятных зверей, драконов, и, не дай бог, с проколотыми носами. Он вещал минут десять, размахивая руками, а потом, когда закончил, в зале повисла гробовая тишина. Дети смотрели на него унылыми лицами, будто он только что объявил, что Дед Мороз уходит на пенсию, а учительница, молодая девушка с фиолетовой прядью в волосах, даже не попыталась скрыть своё недовольство.

Яков Моисеевич глянул на их кислые лица и почувствовал, как слава, которую он только что примерил, сползает с него, как старый свитер. Одесса, родная, что же ты делаешь с моим пиаром?! Он поспешил домой, к компьютеру, чтобы списать свои нетленные книги и забыть этот позор.

Но дома дело тоже не пошло. Муза, видимо, ушла пить кофе с Аркадием. К нему подошла Роза Марковна.

— Яша, — начала она, скрестив руки на груди, — я вижу, ты ничего не делаешь. Только сидишь, пыхтишь своей "трубкой" и смотришь в монитор, будто он тебе должен денег. Может быть, по дому мне поможешь?

— Как… как ты можешь?! — возмутился Яков Моисеевич, вскакивая. — Ну бывает же у писателей творческий затор! Это тебе не борщ варить! Это тонкий процесс!

— Ну так позови своего нового родственника, Аркашу. Пусть он тебе что-то подскажет. Он же такой креативный, поёт про какашки, танцует!

— Аркаша? — Яков Моисеевич аж задохнулся от возмущения. — Да слышать я это имя не могу! Он меня так подвёл! С потрохами продал!

— Ничего он тебя не подвёл, — парировала Роза Марковна. — А теперь поможет. А если не пишется, иди помоги мне чистить рыбу. У нас сегодня хек, свежайший, с Привоза!

Рыба. Чистить рыбу. О нет! Этого я не переживу! Это же хуже, чем выступить в колонии!

И поэтому, чтобы избежать рыбной участи, Яков Моисеевич принял мужественное решение. Он решил позвать Аркашу, да ещё и предложил ему чашечку кофе, который он сам приготовит, по особому рецепту, с щепоткой одесского вдохновения и большой ложкой примирения.

Он заваривал кофе, аромат витал по кухне. Аркадий уже сидел за столом, пыхтя своим кальяном. В какой-то момент, когда Яков Моисеевич разливал напиток по чашкам, что-то щёлкнуло. Вселенная, кажется, открылась ему! Он почувствовал такой прилив сил, такую ясность мысли! Я гений! Я – гений! Сейчас я придумаю такое, что Зайчик Софочка сама себя напишет! И Аркадий, и Роза Марковна, и даже Генриетта Николаевна будут мне аплодировать стоя!

Он громко крикнул: — Я – гений!

В ту же секунду в кухню вошла Роза Марковна, в руках у неё был свежий хек.

— Яша, ты что, решил мне помочь чистить рыбу? — недоуменно спросила она, размахивая рыбой.

— Уйди, женщина! И не мешай творческому процессу! Ты не понимаешь, это момент истины! Прозрение!

Вокруг него всё закружилось. Хек в руках Розы Марковны, её возмущенное лицо, дым Аркадия, который вдруг стал похож на туман. Звуки, запахи… всё смешалось в один огромный, абсурдный водоворот.

И очнулся он, лёжа на кровати, глядя в потолок. Он не мог пошевелиться. Да и потолок был, конечно, не его. Не тот родной, с трещинкой в виде карты Одессы.

— Где я? — прошептал он пересохшими губами.

— В сумасшедшем доме, — ответил незнакомый, противный голос.

— А почему я двинуться не могу? — Яков Моисеевич попытался пошевелить рукой, но ничего не вышло.

— Буйных здесь пакуют в смирительные рубашки, — равнодушно пояснил голос. — А вы, дядя, вчера знатно бушевали. 

Ничто не предвещало беды… или одесский писатель в смирительной рубашке

Яков Моисеевич проснулся рано утром, как никогда. Солнце едва выглядывало из-за крыш одесских домов, а в его голове уже звучали фанфары. Ну всё, Яша, пора наверстывать! Вся Одесса ждёт твоих нетленных трэш-шедевров! Сейчас сяду, как Бабель, и буду строчить, пока чернила не закончатся! Или пока вдохновение не выйдет на Привоз! Он бросился к столу, где ждал верный компьютер, но тут раздался звонок телефона.

— Алло, — пробасил он, стараясь придать голосу важности. — Фишман слушает.

Из разговора быстро стало понятно, что его хотят пригласить на презентацию в школу. Ага! Слава сама меня находит! И не надо никаких Аркашек, которые поют про какашку! Яков Моисеевич немножко поломался для фасона, изображая занятого человека, но, конечно, согласился. Лишние читатели? Да это же наше всё! Особенно те, которые еще не умеют читать, но уже могут купить!

В школе его встретили тепло и радостно. Дети, сияющие, как новые гривны, слушали отрывки из его книг, кто-то даже хихикал. Яков Моисеевич уже чувствовал себя настоящим гением, купался в лучах славы, даже начал придумывать речь для Нобелевской премии.

Но тут один из мальчишек, с таким невинным личиком, что хотелось ему верить, встал и сказал: — А в прошлый раз Вы выступали интереснее. Про какашку пели.

Яков Моисеевич аж поперхнулся воздухом. — В какой… в прошлый раз? Мальчик, ты что-то путаешь! Я про какашку не пою, я про неё… размышляю! Философствую!

Это Аркаша! Это всё он! Он меня опозорил! Прикрылся моим именем и спел про какашку! Да чтоб его волк за бочок укусил! От такого возмущения он отклонился от темы детской литературы, и начал обсуждать молодых людей, которые ходят накрашенными, с синими волосами, с татуировками непонятных зверей, драконов, и, не дай бог, с проколотыми носами. Он вещал минут десять, размахивая руками, а потом, когда закончил, в зале повисла гробовая тишина. Дети смотрели на него унылыми лицами, будто он только что объявил, что Дед Мороз уходит на пенсию, а учительница, молодая девушка с фиолетовой прядью в волосах, даже не попыталась скрыть своё недовольство.

Яков Моисеевич глянул на их кислые лица и почувствовал, как слава, которую он только что примерил, сползает с него, как старый свитер. Одесса, родная, что же ты делаешь с моим пиаром?! Он поспешил домой, к компьютеру, чтобы списать свои нетленные книги и забыть этот позор.

Но дома дело тоже не пошло. Муза, видимо, ушла пить кофе с Аркадием. К нему подошла Роза Марковна.

— Яша, — начала она, скрестив руки на груди, — я вижу, ты ничего не делаешь. Только сидишь, пыхтишь своей "трубкой" и смотришь в монитор, будто он тебе должен денег. Может быть, по дому мне поможешь?

— Как… как ты можешь?! — возмутился Яков Моисеевич, вскакивая. — Ну бывает же у писателей творческий затор! Это тебе не борщ варить! Это тонкий процесс!

— Ну так позови своего нового родственника, Аркашу. Пусть он тебе что-то подскажет. Он же такой креативный, поёт про какашки, танцует!

— Аркаша? — Яков Моисеевич аж задохнулся от возмущения. — Да слышать я это имя не могу! Он меня так подвёл! С потрохами продал!

— Ничего он тебя не подвёл, — парировала Роза Марковна. — А теперь поможет. А если не пишется, иди помоги мне чистить рыбу. У нас сегодня хек, свежайший, с Привоза!

Рыба. Чистить рыбу. О нет! Этого я не переживу! Это же хуже, чем выступить в колонии!

И поэтому, чтобы избежать рыбной участи, Яков Моисеевич принял мужественное решение. Он решил позвать Аркашу, да ещё и предложил ему чашечку кофе, который он сам приготовит, по особому рецепту, с щепоткой одесского вдохновения и большой ложкой примирения.

Он заваривал кофе, аромат витал по кухне. Аркадий уже сидел за столом, пыхтя своим кальяном.

- Тебе сахар ложить? - спросил Яков Моисеевич.

- Не ложить, а класть. Дай я тебе помогу.

- Я думаю ты не помогаешь, а портишь.

- Да ладно тебе, старое вспоминать.

- Ну помогай. 

 В какой-то момент, когда Яков Моисеевич разливал напиток по чашкам, что-то щёлкнуло. Он сделал глоток. Потом второй. Вселенная, кажется, открылась ему! Он почувствовал такой прилив сил, такую ясность мысли! Я гений! Я – гений! Сейчас я придумаю такое, что Зайчик Софочка сама себя напишет! И Аркадий, и Роза Марковна, и даже Генриетта Николаевна будут мне аплодировать стоя!

Он громко крикнул: — Я – гений!

В ту же секунду в кухню вошла Роза Марковна, в руках у неё был свежий хек.

— Яша, ты что, решил мне помочь чистить рыбу? — недоуменно спросила она, размахивая рыбой.

— Уйди, женщина! И не мешай творческому процессу! Ты не понимаешь, это момент истины! Прозрение!

Вокруг него всё закружилось. Хек в руках Розы Марковны, её возмущенное лицо, дым Аркадия, который вдруг стал похож на туман. Звуки, запахи… всё смешалось в один огромный, абсурдный водоворот.

И очнулся он, лёжа на кровати, глядя в потолок. Он не мог пошевелиться. Да и потолок был, конечно, не его. Не тот родной, с трещинкой в виде карты Одессы.

— Где я? — прошептал он пересохшими губами.

— В сумасшедшем доме, — ответил незнакомый, противный голос.

— А почему я двинуться не могу? — Яков Моисеевич попытался пошевелить рукой, но ничего не вышло.

— Буйных здесь пакуют в смирительные рубашки, — равнодушно пояснил голос. — А вы, дядя, вчера знатно бушевали.