Пластиковый пир

Он сидел за кухонным столом, уставившись в тарелку. Суп. Желтоватая жидкость, куски чего-то, напоминающего мясо, но слишком правильной формы. На дне — розовые кружочки моркови, неестественно яркие. Солнечный луч скользнул по краю безупречной тарелки. Вечный новодел.

— Ну как? — Она улыбнулась. Улыбка была ровной, как линия на линейке. Подперла подбородок ладонями, наблюдая. — Я старалась.

Он поднял ложку, замер. Запах был… странный. Как новый пластиковый контейнер, только что распакованный. Воздух в квартире всегда пах так – чистотой без жизни, как в выставочном зале мебели.

— Ты что, не веришь, что я могу приготовить? — Губы дрогнули, глаза стали влажными, но слезинки не покатились.

Он быстро сунул ложку в рот.

Горячее. Очень. Но не обжигало. Вкус… никакой. Просто текстура. Жидкость скользила по пищеводу, не согревая. Как теплая вода из пластиковой бутылки.

— Вкусно? — спросила она, не меняя позы. Глаза – большие, внимательные.

Он кивнул, зачерпнул еще. Уголком глаза заметил, как ее идеальный розовый ноготь постукивает по столешнице как метроном.

Это стало ритуалом. Каждый вечер она ставила перед ним тарелку с чем-то, что напоминало еду. Макароны — идеально ровные. Котлеты — с четкими углами. Салат — листья неестественно зеленые, без аромата. Однажды он нашел в "пюре" твердый шарик. Смахнул.

Он ел. Медленно, тщательно пережевывая невидимую пустоту.

Потому что если откажется, она надуется – уйдет в спальню. Потом скажет: «Ты даже не ценишь, что я для тебя делаю». Он не хотел, чтобы она так говорила. Боялся этого мертвого тона, этой пустоты в глазах, которая была страшнее слез.

Однажды ночью его вырвало из сна резкой, скручивающей болью.

Живот сжало спазмом, кишечник бурлил, будто в нем что-то шевелилось, ломалось, пыталось вырваться наружу. Он вскочил, побежал в туалет, упал перед унитазом.

Рвота.

Но не пища.

На белом фаянсе лежали куски пластика. Розовые, желтые, зеленые, голубые – точь-в-точь как те «продукты». Они блестели. Один угловатый кусок был с полустертыми буквами.

Он задыхался, выплюнул еще один острый кусок. Во рту остался вкус химии и пыли.

За спиной раздался шорох. Не шаги – скорее, скольжение.

Он обернулся.

Она стояла в дверях. Не в халате, а в том же безупречно гладком платье, что и вечером. Смотрела на него. Не с испугом. Не с жалостью. С… ожиданием? С любопытством ученого перед экспериментом.

— Ну наконец-то, — голос ровный, как поверхность стола.

— Ч… что? — прохрипел он.

— Ты наконец-то видишь.

Он поднялся, шатаясь, оперся о холодную стену.

— Ты… кормила меня… этим? — Он кивнул на унитаз, на мерцающие осколки.

Она рассмеялась. Звук был легким, как шуршание целлофана.

— Нет, глупый. Я кормила тебя любовью. Той, которую умею давать. Той, которой меня научили. Чистой. Гигиеничной. Вечной. Не портится, не пачкается.

Он посмотрел на унитаз. На осколки того, что она называла любовью.

— Это не любовь, — прошептал он.

— А что тогда? — Она наклонила голову. — Ты же ел. Ты же глотал. Разве это не доказательство? Разве не доказательство того, что ты… принимал?

Он понял, что она права. Не в своей правоте – а в его вине. Он глотал. День за днем. Притворялся, что это питает. Боялся разбить иллюзию.

Утром он собрал вещи. В кухне пахло все тем же – стерильным пластиком и… чем-то новым. Яичницей? Она стояла у стола, держала тарелку. Яйца неестественно желтые.

— Ты уходишь? — спросила она. В ее глазах не было боли, только недоумение.

— Да, — сказал он, глядя на нее. На идеальную куклу.

— Почему?

Он взял рюкзак, почувствовав шершавую ткань – первую настоящую вещь за долгое время. Открыл дверь.

— Потому что не хочу больше есть пластик. Потому что задыхаюсь.

Она улыбнулась ровно.

— Но ты же любишь меня.

Он шагнул за порог.

— Нет. Я просто очень долго притворялся, что это еда. И что это – жизнь.

Дверь закрылась. Он стоял на лестничной клетке. Пахло пылью, бетоном, чьей-то жареной картошкой. Он втянул воздух полной грудью. Глубоко. До боли.

Воздух пах настоящим.