«Флавий Аэций»

Текст стихотворения Андрея Чиркова «Флавий Аэций»:

Пройду по равнинам цветущей Шампани,
Дыша ароматами трав и земли.
Луга, и сады, и зеленые дали
Наполнят тревогой сосуды мои.
Увижу себя на коне и в кольчуге,
За дымкой туманной сокрылся восход.
Напомнит мне небо о доме на юге,
Во защиту которого есть наш поход.
О городе вечном и вечной державе,
О предках великих, почивших в веках,
О славе гражданской и воинской славе,
О славном народе, что ныне учах.
Минули года и Траяна, и Тита,
Династии пали, и двинулась тьма,
Истлевшие флаги упали на плиты,
Имперский орел захирел навсегда.
Но мы этим утром на галльских раздольях
Во славу ушедших великих веков
Стоим плотным рядом, и солнце на копьях
Играет с судьбою, что нас, что врагов.
Последняя вспышка слепящего света,
А после лишь ночь, но останемся мы
Устами потомков героями века,
Последней победой угасшей страны.
В неоновом городе сумрачным летом,
Под бликами звезд в беспросветной ночи,
Мне видится сон, что я Флавий Аэций,
И войско мое обнажило мечи.

Стихотворение «Флавий Аэций» пропитано печалью по ушедшей славе великого Рима, оно вызывает переживание утраты и оплакивает прошлое. Ландшафтом выступают пейзажи Римской Галлии; для примеров "предков великих" автор обращается к фигурам Тита и Траяна, императоров, идеализировавшихся в сочинениях античных авторов, а также очень деятельных как в военной, так и в гражданской сфере в эпоху Pax Romana.

Но это оплакивание прошлого ближе ко второй половине стихотворения принимает более мужественный, если не сказать воинственный образ. Глазами лирического героя, очевидно, Флавия Аэция, мы видим несдавшихся людей, готовых встать в строй на борьбу с варварами, разрушающими привычный римлянам мир.

И римляне готовы принять свою судьбу достойно, не посрамив предков, и уйти вслед за ними во тьму, превратившись в свой черед в "героев века", которых будут прославлять потомки. Этот боевой призыв, безусловно, отсылает к знаменитой «битве народов» – битве на Каталаунских полях, в которой с полчищами гуннов столкнулись римские легионы и союзные им вестготские войска.

Наибольший эффект на меня произвело последнее четверостишие – как по смысловому содержанию, так и по метафоричности звучания. Если в начале лишь словосочетание "Увижу себя на коне и кольчуге" может породить мысль о некоем видении, – словно для лирического героя очень неожиданно увидеть себя в боевом облачении, – то в конце стихотворения становится ясно, что это лишь сон, и сновидец только грезит, что он и есть Флавий Аэций. Такое завершение с одной стороны притупляет боевой порыв, выраженный выше, а с другой стороны обостряет чувство ностальгии по утраченному миру, так как теперь бесконечно далекими видятся не только "годы и Траяна, и Тита", но и сам V век, видение из которого герой увидел во сне.

Лирический герой, видящий такой сон, представляется мне как своего рода декадент от XXI века, прозябающий телом в "неоновом городе", где даже лето сумрачно, а ночи беспросветны, но духом пребывающий в Римской Галлии на заре европейского Средневековья, когда орды варваров были остановлены трижды консулом Флавием Аэцием. «Последним из римлян», к которому вполне применимы слова Эдуарда Гиббона, сказанные им о Боэции: «Он был последним, кого Катон или Туллий могли признать за соотечественника».

P. S. Среди массы песен и литературных произведений, использующих образ сновидца, оказавшегося в грезах тем или иным историческим деятелем, мне особенно вспоминается рассказ Говарда Лавкрафта «Очень древний народ», где лирическому герою снится, что он – квестор времен поздней республики Луций Целий Руф. Однако если у Лавкрафта прошлое таит в себе нечто чуждое и пугающее (сообразно лавкрафтовским ужасам), то здесь римская эпоха становится скорее трагически-возвышенным идеалом, последним всплеском света перед наступающей тьмой. Но и в том, и в другом случае сон оказывается мостом между эпохами, а лирический герой оказывается проводником памяти о старых днях.