Айяйяй

1.

Утро.

Поднялся чуть не со светом, встал, начал одеваться, посмотрел в измеритель времени – расхохотался: рань несусветная! Вот, думаю, дурак-то, и никто такого не пожалеет, никто в сострадании не признается, не бросится на грудь, не погладит по головке, не чмокнет, наконец, в подсоленную слезою бывшего ребёнка щеку.

Ай, ай, ой, ой!

С этим-то «айяйяем» привёл себя и зверство своё в порядок, вышел за ворота – в дорогу: с неё в небо уютно смотреть, а с созерцательством из мира суетного в мир иллюзорный сходить. Потому так, что из предкрайнего одного по деревенской околице дома всякое летнее утро доносится клавишный перебор – это мальчик принялся за ученье, и ученье, заметил я за время его концертирований, ему определённо даётся. Играет учебные пиески, что-то именно что из восемнадцатого века исшедшее, неспешное, гармонически строгое, мигом – стоит вслушаться! – отводящее тебя, невидимого исполнителем актора, в отвременное пространство, в некую вымышленность. Смотришь вокруг и от себя, и видишь – вот он ты, и будто в кадре – до-олгом, и по долгости именно что русском кадре, и «трам-пам» эти пианинные точно закадровая музыка, и будто ты не ты, а актёр невидимого кино, и разом ты, актёр, и счастлив, и со слезинкой бывшего дитяти на щеке: «Ты и ходи, и стой, а смысл мы тебе приклеим!..» Жалко такого. А кто пожалеет? Кто, скажите на милость? Ну, разве ангел снизойдёт.

А снизойдёт ли, а восхощет ли?

Вот, – переносишься в свои намыслия, – бедного крестьянина все жалели, акакиев акакиевичей безшинельных – все жалели, разночинцев и старухорубцев – жалели, декабристов и чернышевских дворян жалели, висельников и покусителей, пролетариев цепных – жалели, даже (sic!) мятущихся потеряшек интеллигентного вида и образа, а с ними проституток прекрасных и нежных – жалели, и как ещё, со всей душевно сердешной мóчи!
А мещанина никто не пожалел. Четверть тыщелетия живёт русский мещанин на белом русском свете, и никто, ни единый народолюбец и слезоточивец его не приголубил и не пригрел на широкой своей или, напротив – впалой груди. Наоборот – все-то его шпыняют, все издеваются, все…

Ме-ща-нин! Ме-щан-ство! Мурло!..

Да что говорить. Разве мещанин виноват что Великая Екатерина от вруна барона де ла Бред и де ла Монтескьё породила его, да вконец в юбках да фижмах своих отартюфевшись, в подкидышах бросила? А он-то, мещанин, тоже – человек, того же Образа и Подобия.

Пускай – мелкого и мельчайшего изображения, зато – во всей деталировке и членовидности, точно в лесковско-левшиной блохе. И вот что! Его, мещанина много, его больше чем может показаться, он повсюду, и он – «невидимка». Выходит вот он этак в утреннюю лесную дорогу, слышит отдалённую музыку, точно из дня рождения своего, и … плачет.

Счатливо плачет. Неутешно. Сам по себе, но не о себе – о тех, кто бьёт его и хлещет со щеки на щеку, а никак не сознает и не сознается, что – это он сам себя-то и лупит.

Не по-гоголевски, не по-«ревизорски», не по-городнически уж тем более – лупит.

По-русски.

Это так (подсказываю, на подскоке):

Смеясь жестоко над собратом,

Писаки русские толпой

Меня зовут аристократом.

Смотри, пожалуй, вздор какой!

Не офицер я, не асессор,

Я по кресту не дворянин,

Не академик, не профессор;

Я просто русский мещанин.

Ну? Пушкина – не жалко? Кто слезу не пустит, тот … интеллигент, наверное. 

Как это, у Гаспарова: «понятие интеллигенции в русском языке, в русском сознании любопытным образом эволюционирует: сперва это “служба ума”, потом “служба совести” и, наконец, если можно так сказать, “служба воспитанности”. Это может показаться вырождением, но это не так».*

Ой ли?

Ой ли как бессмысленно и беспощадно.

Так же бессмысленно и беспощадно, как плачет лупцуемый мещанин: «Я за свои страданья мигом в Рай попаду, к Трону прильну, а вы сдохнете, как собаки».

Ну!

*

Первым, кто обратил внимание на «несовершенное устроение» Российской Империи, был Шарль Луи де Секонда, барон де ла Бред и де ла Монтескьё.** Случилось это в 1748 году, на тексте трактата «О духе законов», основной идеей которого стало утверждение пользы разделения властей. Оформление идеи «представительной демократии», или парламентаризма – также его заслуга. Но!

Некий мистер Д.Гриффитс, как иные утверждают – один из лучших в текущем знатоков России XVIII века, автор ряда статей о царствовании Екатерины Второй, выводит, что «умозаключения о России в “Духе законов” основывались на знаниях, почерпнутых из вторых рук, – из записок путешественников и другой литературы, и относились к первой половине XVIII столетия».***

(А может, руки и вовсе были третьи и четвёртые. Кто считал? 

На ум приходит не раз описанный в литературе конфликт между свидетельскими показаниями и решением судьи. Можно усмехнуться ещё и по поводу «дистанционного лечения». Однако же подобное было практикой жизни в известных кругах; примерно таким вот способом государи сватали далёких принцесс: придворный художник старательно выписывал портрет кандидатки в невесты, несомненно стараясь «сделать красиво», а за сотни вёрст и месяцами позднее ищущий продления рода женихающийся монарх, разглядывая «суженую», восклицал, обращаясь к ближнему советнику: «Я, Ганс, такую же хочу!»

То есть – эту, писаную, но не торбу.

А советник – в ответ, под лютневый аккомпанемент, задумчиво напевает: «Всё могут короли, всё могут короли, и судьбы всей земли вершат они порой…»

Н-да-с.
Слово мистеру Д.Гриффитсу: «В одном из самых острых и противоречивых пассажей Монтескьё описал представлявшийся ему порочным и трагическим круг, несомненно обрекавший Россию на вечную отсталость. Его вердикт в главе “Почему вексельный курс стеснителен для деспотических государств” звучит так:

“Самая торговля противоречит этим законам. Народ там состоит из одних рабов – рабов, прикреплённых к земле, и рабов, которые называются духовенством или дворянством на том основании, что они – господа первых. Таким образом, в Московии нет третьего сословия, которое должно состоять из ремесленников и купцов”».****

Точка.
На самом деле – точка с запятой. Потому как ответ господину Монтескьё случился.
Мистер Д.Гриффитс, прошу: «В 1760 году в Санкт-Петербурге анонимно вышла книга, озаглавленная “Русские письма” (“Lettres russiennes”), что было очевидной аллюзией на “Персидские письма” самого Монтескьё. Написанная по-французски, эта книга, похоже, предназначалась главным образом для иностранцев. Это предположение ещё более подкрепляется тем фактом, что её автором был Фридрих Генрих Штрубе де Пирмон, чиновник Коллегии иностранных дел. Желая доказать, что Россия ни в коей мере не отличалась от других европейских стран, Штрубе пункт за пунктом опровергал аргументы Монтескьё, изображавшие Россию отсталой страной. Он утверждал, что данная французским философом оценка социально-экономической структуры России, равно как и её формы правления, ошибочна: ведь “города и местечки в сей стране наполнены ремесленниками, купцами и различными людьми, не заключающимися ни в Дворянстве, ни в Духовенстве”. Суть доводов Штрубе заключалась в том, что вопреки Монтескьё, Россия вполне могла претендовать на наличие в ней третьего сословия, сопоставимого с тем, что существовало в других европейских странах (и по этой, а также и по другим причинам не могла быть отнесена к востояным деспотиям).

Полемический текст Штрубе случайно попал к Екатерине II в самом начале её царствования, а может, незадолго до её вступления на престол».

О как.

*
Что из этого вышло? Крайне ведь любопытно (мне, по крайней мере), потому давно уже убедился в том, что «романо-германская традиция» и натиск Запада на Восток вовсе не досужая выдумка, не миф, равно и не разовые эпизоды в истории благодетельного влияния и попечения просвещонной Европы об «отсталой» и «не такой как все люди» России.

Ненормальные, короче.

Да, у нас если не всё не так, то уж верно многое. Даже после того, как Основной закон государства скалькировали с законов, выписанных с подачи великого философа и гуманиста мсье Монтескьё (см.: конституция США, законодательство французских революционеров, Гражданский кодекс 1804 года).

Но возможно, многое в нашей истории могло и должно было пойти по иному руслу, вопреки и в стороне от лжи, ошибок и домыслов, укреплённых одним из самых шатких контрфорсов – авторитетом.

Авторитет.

Страшная сила. На неё по сей день иные «молятся». Тупо до вовсе безголового. По-рабски.

Пора б остыть, ан нет.

Монтескьё – это ж фигура! А Чемберлен? 

Тьфу на ваши пальчики, шалунишки в пикейных жилетках.

* Гаспаров М.Л., Учиться языку собеседника / Филология как нравственность.

** Замечу на полях, что господин Монтескьё с 1729 года был активным, деятельным масоном; инициация случилась в городе Лондон.

*** См.: Д.Гриффитс, Екатерина II и её мир. М., 2013. С.252.

**** Там же.

2.

Две разницы, или два барона – две России.

Шарль Луи де Секонда, барон де ла Бред и де ла Монтескьё и барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен были современниками. Их сочинения, не без философического корня в тех и других, явились в публику в одну историческую эпоху. И там и там речь, среди прочего, шла о России (и о «восточных деспотиях», конечно же).

Барон де ла Бред видел Россию в книжках.

Барон Карл фон Мюнхгаузен служил в Русской армии.

Барону де ла Бред поверили, несмотря на критику иных его пера фантазмов (Бреду – поверили!).
Барону фон Мюнхгаузену «верили» хохоча и любопытствуя хоть одним глазком взглянуть на «барона-лжеца».

О бароне де ла Бред помнят исключительно «яйцоголовики».

О бароне фон Мюнхгаузене знают даже малые дети.

И при этом оба, каждый в своём и по-своему, числятся в основополжниках.

Нынешние «бароны» идут, в моём бестиарии под грифом «межеумочное»: из кафтана Монтескьё не выросли, до кирасы Мюнхгаузена не доподтягивались.

*

Связка не сказка.

Сколь, однако, замечательна эта связка!

Показываю. Д.Гриффитс (Екатерина II и её мир. М., 2013. С.257-258):

«Денис Иванович Фонвизин, переводчик Коллегии иностранных дел и будущий драматург, представил в 1763 году канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову трактат на русском языке под названием “Сокращение о вольности французского дворянства и о пользе третьего чина”. Трактат  этот был изначально написан по-французски де Буляром по личной просьбе Воронцова, которому требовались предварительные сведения для обсуждения в созданной Екатериной секретной комиссии по изучению прав и привилегий российского дворянства, возникших вследствие освобождения его от обязательной государственной службы манифестом Петра III 1762 года. Копия трактата в конце концов оказалась у Екатерины и пригодилась частной комиссии при Уложенной комиссии, занимавшейся кодификацией прав и привилегий российского дворянства.
Пользуясь анатомической терминологией, де Буляр назвал третье сословие “душой общества”, оно “политическому корпусу есть то, что желудок человеческому”.

Промежуточная прослойка служит “убежищем наук” и искусств, торговли и промышленности. Во Франции это сословие взрастило таких гениев, как Кольбер,* Вобан, Корнель, Расин и Мольер. Иными словами, его значение в цивилизованном обществе не поддаётся сомнению, из чего следует, что “всякая держава, в коей не находится третьего чина, есть несовершенна, сколь бы она ни сильна была”. В России множество состоятельных ремесленников и купцов из крестьян; им следует позволить выйти на волю, выкупив свою свободу по установленной цене либо у государства, либо у частного землевладельца. Все, кто занят торговлей или ремеслом, каков бы ни был его юридический или финансовый статус, обязан вступить в соответствующую купеческую или ремесленную гильдию, а последних нужно обязать выкупать всех своих членов на волю; таким образом они будут нести ответственность и за тех, кто не в состоянии самостоятельно уплатить выкуп. Наконец, всех смышлёных учеников, вне зависимости от их юридического статуса, следует поощрять к продолжению образования, а получившим университетские дипломы автоматически давать вольную. <…>

Таким образом, безо всяких сбоев Россия превратится в державу, где дворянство – “совсем вольное” – может как защищать страну, так и обратиться к управлению своими поместьями, третье сословие – “совершенно освобождённое”, а крестьянство “хотя не совсем свободное”, но готово усердно трудиться, потому что видит в этом “надежду быть вольным”. Подразумевается, что приняв предложения де Буляра, Россия скоро обзаведётся общественным устройством, весьма схожим с тем, что существовало во Франции XVIII века».

Ясное дело – где «желудок», там и жизнь в брюхо. 

*
Конечно, хорошо в России завести министров, маршалов, драматургов и поэтов, и всё сплошь из «желудка» высочившихся. Очень хорошо, заманчиво.

Но вопрос возникает о другом, чуть в иной плоскости, именно: Екатерина Алексеевна рассматривает (разбирает) проблему, доставшуюся ей в наследство от свергнутого и прибитого между делом ненавистного супруга – дворянские вольности, т.е. – нужны ли они вообще, а если нужны, то в этаком ли объёме, потому ведь «освобождённым» дворянам «никакой закон не писан» (ну, с долей гиперболики); канцлер же Воронцов даёт команду французу сочинить нечто не то о «душе общества», не то о его «желудке» (замечательное соседство!), продвигая идею приращивания России третьим сословием, буржуазией; дескать, без этого органа некому ни науку, ни художества, ни торговлишку, ни промышленность вперёд двигать: все, видите ли, сильно заняты.

Но ведь дворянство только что – «освободили»! По этому вопросу Императрица и задумалась. То есть – свободные головы и руки есть, и Пётр Великий дворянских недорослей и вырослей за наукой в Европы слал, значит – способны! Или нет?

Для интриги Воронцова – нет. Для него нужны либо «желудочная душа», либо «душевный желудок», иначе – пропадём.

Замечу, что общественному устройству, в которое канцлер Воронцов пытался втащить Россию, в самой Франции осталось недолго: это самое третье сословие через три десятка всех своих аристократических благодетелей либо гильотинирует, либо… либо они сбегут прятаться в «варварской России».

В этом, на мой взгляд, связка.

Замечательный наш вольнолюб Денис Фонвизин тут на подхвате, и только, но имя звенит; по ком? Известно. Спустя шесть десятков лет Пушкин пригвоздит аристократию, предрекая (как видно, не без оснований) ей роль губителя – и государства, и народа.

*Прелюбопынейшая фигура этот Жан-Батист Кольбер! Он даже в связке с реальным д'Артаньяном одно дело государственной важности провернул, на ниве борьбы с коррупцией. Но не это главное. Он и «великий эконом» (См.: Пушкин), и меркантилист, и колонизатор (с рабами, с чорными-пречорными рабами!), и создатель французского флота, и покровитель наук и художеств, и…

Но когда гроб с его телом несли на кладбище, простые французы («чернь») напали на похоронную процессию, потому яро ненавидели человека, обрекшего их на бедность и нищету под тяжким бременем поборов и налогов.

И впрямь – гений. Кто бы спорил.

*

Полноте, или довесок.

Её Величество уже (!) в 1775 году «систематично поделила посадское население на две группы по уровню заявленного им налогооблагаемого дохода: привилегированное гильдейское купечество, в свою очередь подразделённое на три гильдии в соответствии с имущественным цензом, и непривилегированное городское население, названное “мещанством”» (Д.Гриффитс).

Вот эти-то последние, собственно – мельчайшие русские буржуа, в массе своей остались трудами «матушки» ой как недовольны, потому не получили практически ничего, кроме непосильного для большинства из них «посадского тягла» и неопределённых видов на будущее.
Ну, примерно то же, что происходит и с «жертвами реформ» текущего, через 250 лет со дня рождения русской буржуазии и буржуазности.

Н-да-с, Monblue не Монблан экономического рассвета. И ещё: когда кому-то (в России) хочется, чтобы «сделали красиво», это может означать и то, что «красиво сделают» не что-то, а кого-то, и заранее ведь известно – кого именно.

Теперь – только как бы истекшее, из сети, в период острой фазы полуфантастической «пандемийщины»: 

«… категорическое нежелание тратить деньги бюджета на поддержку частного бизнеса. Бизнеса, не связанного с властями. Это решение не человеческое (отсутствие сочувствия) и не экономическое (ошибка в расчётах), это решение корпоративное и, как это ни парадоксально, ценностное. Его причина заключается в том, что власти не воспринимают бюджет как общественные деньги и собственность бизнеса как реальную частную собственность, реальную ценность… Единственным реальным собственником всего имущества, находящегося на территории России, власти считают себя. Налоги они воспринимают как свой корпоративный доход. Чужую собственность они воспринимают как временную, политически и юридически ничтожную, которую в любой момент можно отнять любым способом, в первую очередь с применением государственного насилия…. Как никогда раньше, сейчас частный бизнес в России является страдающей частью гражданского общества».

Картинка всё та же, генерально – та же. 250 лет прошло, и… сколь крепок наш воз, никаким «цифровизором» не сдвинешь!

А всё чортов француз, масон Монтескьё. Или нет?

*

Вечер. Сумерки скоропостижны, ночи мрачны и тревожны, и в звёздах нет радости: Её Величество Осень при дверех. Тишина, а в ней, чуть пошурхивая древним винилом, поплёскивает горстка строчек «Лакримозы», первых, авторских, неподдельных, непросчитанных на раз, два ради погашения проеденного аванса. 

Вот сейчас пискнет ой, и всё прикончится. И ни вздоха, ни высвета: осьмнадцатый век на дворе. Первый звонок ко Второму Европейскому концерту уж даден. 

Мещанин, мещанин, ты себе господин, только в чём оно, это господство?..