Представьте, что вы снимаете фильм. Комбинированное начало.

Это третья возможность интересно начать книгу.
Комбинированное начало представляет собой симбиоз. Эпический фрагмент + динамический.
Компонуется по-разному. Если удачно скомбинировано – приём впечатляющий: тебя сначала укачали, а потом тряхнули. Или наоборот – сначала как дали, а потом всё объяснили и показали.

Комбинированное начало мы немножко разбирали здесь на примере романа Елизаветы Ерофеевой "Алмаз Ярланы"
Теперь обратимся к классике литературы 20 века.

Начало моего любимого романа Ирвина Шоу. Оно большое, это начало, я его сократила, и всё равно много. Но очень интересно для текстуального анализа.

Итак, Ирвин Шоу, «Вечер в Византии». Бестселлер 1973 года. Действие происходит на Каннском кинофестивале.

Начало романа представляет собой некое вступление, выделенное курсивом, объёмом более страницы (640 слов) - это обобщённая картина фестиваля, как если бы её показал кинорежиссёр. Вот это самое пресловутое, сакральное «не рассказывай, а показывай».
Ирвин Шоу, начинающий свою творческую деятельность как сценарист и драматург, прекрасно владеет кинематографическими приёмами в прозе.

Представьте, что вы снимаете фильм о масштабном событии. Можно дать титрами: Канн, 1970 год. А можно не писать, а всё это показать - общими и крупными планами.

Пляжи, особняки, веранды, полосатые маркизы. И везде – под каждым навесом, за каждым столиком, на каждом стуле и пляжном лежаке – мир кино. Звезды экрана, кинорежиссёры, продюсеры, сценаристы, писатели, корреспонденты…
А как показать в кино, что это мир кино?
Правильно, через разговоры.

Смотрим, как это монтирует автор.

 Отжившие свой век динозавры, вялые и бессильные, в спортивных рубашках от Салки и Кардена, они сидели друг против друга за столиками в просторных залах, вознесенных над изменчивым морем, и сдавали, и брали карты, как это делали в славные времена в сыром от дождя лесу на Западном побережье. Время от времени звонили телефоны, и из Осло, Дели, Парижа, Берлина, Нью-Йорка доносились энергичные, почтительные голоса; игроки брали трубки и резко отдавали распоряжения.

Изгнанные короли в ежегодном паломничестве, они жили в помпезной — не по чину — роскоши, они бросали отрывисто: «Джину» или «Ваших тридцать», и чеки на тысячи долларов переходили из рук в руки. Иногда они вспоминали доледниковый период: «Первую работу дал ей я. Семьдесят пять в неделю. Она тогда спала с преподавателем дикции в Долине».

Или: «Он превысил смету на два с половиной миллиона, а фильм не продержался и трех дней, пришлось снимать его с экранов Чикаго.»

И они говорили: «Будущее — в кассетах», а самый молодой из них — ему было пятьдесят восемь — спросил: «Какое будущее?»

Внизу, в семи футах над уровнем моря, на террасе, открытой солнцу и ветру, упражнялись в беседах мужчины похудощавее и не такие сытые с виду. Знаками подзывали официантов и требовали черный кофе и таблетку аспирина, и говорили: «Русские в этом году не приедут. Японцы тоже». И: «Венеции — конец». «Это же типично фестивальный фильм, — говорили они. — На широком экране он сбора не даст».

Они говорили ни английском, французском, испанском, немецком, иврите, арабском, португальском, румынском, польском, голландском, шведском языках, говорили о сексе, деньгах, успехе, неудачах, обещаниях выполненных и обещаниях нарушенных. Среди них были честные люди и жулики, сводники и сплетники, а также люди порядочные. Одни были талантливы, даже очень талантливы, другие — прохвосты и просто ничтожества. Там были красивые женщины и прелестные девушки, интересные мужчины и мужчины со свиным рылом. Там были люди знаменитые в прошлом и уже незнаменитые теперь. Все они были участниками азартной игры без правил.

В других местах, на других сборищах ученые предсказывали, что через пятьдесят лет море, плещущееся у берега, станет мертвым.

А были еще и другие места, где бросали бомбы, где происходили наводнения и извержения вулканов; где воевали или готовились к войне, свергали правительства и шагали в маршах. Но здесь, на террасе, в весенней Франции, вся жизнь человечества на две недели сводилась к перфорированным лентам, пропускаемым через кинопроекторы со скоростью девяносто футов в минуту; и надежды и отчаяние, красоту и смерть — все это возили по городу в плоских круглых блестящих жестяных коробках.

Итак, мы видим подробную и одновременно масштабную картину знаменитого на весь мир феста. Начиная с корифеев, стоящих у истоков. Написано живописно, точно. Никаких отдельных лиц. Вообще нет по сути персонажей. Однако они есть, их много, толпы, и они все живые, они все ворочаются, звучат…

И обратите внимание, какое потрясающее манипулирование темпоритмом.

Первое, что ловится - много перечислений. Большое количество цепочек однородных членов. И в этой перечислительной, раскачивающей интонации слышится море. Ритм фраз создаёт узнаваемый образ морского прибоя. Все эти непомерно длинные перечисления – это набегающие на берег и отбегающие от берега волны. Уже первое длинное предложение по своей размеренности похоже на катящуюся волну.

Всё так мягко и расслабляюще. Казалось бы, и беседы должны быть под стать морскому прибою. О смысле жизни, о любви.

Но нет! Внутри этого – очень жёсткий ритм. Который формируется за счёт коротких, безапелляционных фраз. «Венеции – конец». «Будущее – в кассетах». Нет здесь никакой лирики, это мир дельцов, бизнес. Застрянешь в лирике – тебя выбросят с дистанции.

 А в самом финале этого вступления - ещё один эффектный кинематографический приём: расширение угла зрения. Внезапно одной фразой автор набрасывает панораму человечества.

...были еще и другие места, где бросали бомбы, где происходили наводнения и извержения вулканов; где воевали или готовились к войне, свергали правительства и шагали в маршах.

 Автор стремительно поднимает камеру над земным шаром, охватывая его проблемы. И за пределами мира киноискусства встаёт реальный мир планеты.

А потом камера так же стремительно пикирует обратно на набережную Круазетт к тому, что способно сейчас это человечество отразить – киноплёнкам, которыми полнится город.
Приём словно говорит читателю: вот весь мир, а вот то, что его отражает.

И мы невольно выходим на громадную тему, волнующую человека веками: жизнь и её отражение в искусстве. И становимся перед вопросом: Как оно его отражает? Зачем? Какими силами? И вообще - что стоит за картиной безмятежного, но почему-то тревожного Канна?

И об этом мы ждём роман.

Но это ещё не всё. У нас впереди ВТОРОЕ НАЧАЛО.
Тут уже никакого курсива, никакого эпоса, никаких философских подтекстов, это самое обычное начало обычной первой главы.

 Самолет дергался, пробиваясь сквозь черные толщи туч. На западе сверкала молния. Таблички с надписью «Пристегните ремни» на английском и французском языках продолжали светиться. Стюардессы не разносили напитков. Тональность рева моторов изменилась. Пассажиры молчали.

Высокий мужчина, зажатый в кресле у окна, открыл было журнал и тотчас закрыл его. Дождевые капли оставляли на плексигласе прозрачные, словно пальцы призрака, следы.

Раздался приглушенный взрыв, что-то треснуло. Вдоль корпуса самолета медленно прокатилась шаровая молния и разорвалась над крылом. Самолет швырнуло в сторону. Двигатели натужно завыли.

«Как бы хорошо все устроилось, если бы мы сейчас разбились, — подумал высокий человек. — Окончательно и бесповоротно».

Итак, после эпических картин и морских далей читатель попадает в тесный салон лайнера. За окном тревожно и опасно.
Уже знакомый нам динамичный подход. И как положено в динамическом вступлении – быстрый ввод героя с расставленными капканами интриги.

Проверяем по схеме.

КТО – пассажир воздушного лайнера.

ГДЕ – внутри самолёта, попавшего в грозу.

ЗАЧЕМ – а мы не знаем. Но, прочитав вступление, можем предполагать: или летит в Канн или возвращается. Или это воспоминания.

Смутные, немного тревожные догадки, и уже нам становится интересно. Но интрига не в этом Вовсе она не в том, в каком направлении летит самолёт. Смотрите, как спокойно реагирует герой на опасную болтанку – просто закрыл книгу. Ни паники, ни ужаса.
Наоборот, ключевая фраза: как было бы хорошо, если бы самолёт упал.

Вот она, интрига.
Что такое стряслось? Или не стряслось, а он так живёт уже давно? Он живёт без будущего? Но тогда при чём тут Канн? Место, где речь идёт именно о будущем? Место, куда люди стекаются именно за перспективами?
Или он из тех, кого уже оттеснило течение? Он сдался? Или это замирание перед прыжком?

Кто же он?
Я помню, как при первом чтении меня поразила подача персонажа. Характер, натура, чёткое представление о человеке тут даны всего несколькими фразами. И это при полном отсутствии подробностей внешности. Но это уже другая тема - ВВОД ПЕРСОНАЖА. Тоже очень моя любимая, и я её буду разбирать отдельно.

А насчёт вступлений - мы рассмотрели основные в общих чертах. Эпические, динамически, комбинированные. Осталась разновидность динамического вступления - диалог. Но о диалогах я тоже хотела бы поговорить отдельно.

А что касается комбинированного вступления - вот так оно работает. Усиливает эмоции за счёт диссонанса впечатлений.
А умелый диссонанс всегда удивляет.

Ну, по крайней мере, тех, кто умеет и любит удивляться ))

------------------------------------------
Динамическое начало - https://author.today/post/690856
Эпическое начало https://author.today/post/691375