DeepSeek и проза. Как шутка выросла в то, что выросло. Часть 2.
Автор: Eugeny aka CrazyДалее. А далее решил проверить на более большой форме. И на Ремарке.
Целью было проверить именно наскотько точно попадает стилизация, поэтому особо не умничал, взял практически стандартный Ремарковский сюжет, ну и фразочку свою обыграл, как без этого
ок, вернемся к нашим литературным экзерсисам ))) попробуем обыграть исходную ситуацию в стиле Ремарка, но с изменениями. Короткая литературная форма,расказ или чуть больше. Горный санаторий,в промежутке между войнами по времени. Молодой мужчина, условно Пауль, по необходимости имя можно изменить, немец, из потерянного поколения. хорошее образование и воспитание, тонкая натура, приличная семья. Ветеран 1 мировой.На войну пошел по зову сердца, семья не поняла. До сих пор сохраняется некоторое отчуждение в отношениях, получил туберкулез в окопах. Во время одной из атак был ранен, скатился в воронку от снаряда на нейтральной полосе, где встретился с раненым русским студентом примерно с такими же характеристиками. общие страдания затмевают вражду- они находят общий язык, и на фоне надвигающейся смерти просто говорят обо всем подряд - философии, искусстве... Потом русский студент умирает от ран, от него остается томик поэта (поэта определи сам- исходя из временных рамок). По возращению Пауль не находит себя в мирной жизни, на фоне холодных отношений в семье замыкается и потихоньку скатывается к суициду. Единственное что его держит- это мысленные разговоры с русским и томик поэта как якорь в реальной жизни. В санаторий, в принципе, едет умирать, что воспринимает равнодушно. Там он встречает, как по класике у Ремарка, французкую актрису. Прописана более схематично, акцент на Пауле и его внутреннем мире. описание актрисы для упрощения первой итерации можно стырить у Ремарка с легкими косметическими изменениями. Она тоже приехала умирать. Встреча, вечерние разговоры, возникающая любовь. Однажды он в порыае откровенности расказывает ей о томтке поэта и читает стихи... Реакция актрисы исходная фраза со смыслом,что не нужен ей этот серебряный век, если там нет её и Пауля. Обьяснение реакции- она умирает, это последнее чуство и ему ничего не должно мешать. Для Пауля, психика которого находится, если медицинским языком, в пограничном состоянии это сильнейший удар, поскольку как писалось выше, с этим томиком сильшейшая эмоциональная связь, уже где то даже на грани патологии. Он убегает. оба в сильнейшем эмоциональном раздрае. на этом фоне. Болезнь актрисы переходит в терминальную стадию. Она зовет Пауля и говорит ему, что единственное что ей хочется- умереть у любимого на руках. Катарсис. Она умирает. Он чуствует, чо ее любовь очистила его от разрушаюшей связи с томиком. Но как жить дальше?
В юности я прямо запоем читал. Да, сюжеты повторяются. Но все равно притягивает...
Собственно по работе с ИИ: 3 итерации правка ошибок и финал переиграл
Белый яд
Горный санаторий «Шварцвальдхоф» висел над миром, как хрустальная люстра в брошенном доме. Сюда привозили умирать красиво. Белые балконы, белые халаты, белый, чистый, безжалостный снег, засыпавший террасы. И белая, мелкая пыль чахотки в лёгких.
Пауль приехал сюда в декабре. Он не испытывал ни страха, ни надежды. Это было последнее, равнодушное «да» в череде безразличных согласий, которыми стала его жизнь после войны.
Война подарила ему два подарка: свистящий в груди при каждом вдохе звук — словно ветер в пустой гранатной воронке — и маленькую, потрёпанную книжку в сафьяновом переплёте. Стихи. Александр Блок.
Ту воронку он помнил в мельчайших деталях. Глинистый запах сырости и крови. Свою раздробленную ногу. И — другое дыхание рядом. Тихое, прерывистое. Русский мальчик в разорванной гимнастёрке. Его глаза, широко раскрытые, смотрели на грязное небо, не видя его. Он бормотал что-то на своём языке. Пауль, движимый внезапным, идиотским порывом, пополз к нему.
Они не говорили о войне. Они говорили о Бетховене. О Ницше. О том, видел ли Пауль когда-нибудь море. У мальчика был томик в кармане. Он, улыбаясь, показал его Паулю. «Блок… — прошептал он. — Поэт… Как ваше… Рильке…»
Потом он умер. Тихо, просто перестав дышать. А Пауль, сжимая в руке окровавленную книжку, пролежал рядом с ним ещё сутки, пока не подобрали свои.
Эта книжка стала его парадоксальным якорем. Единственным доказательством, что в аду, среди воя шрапнели и кровавой грязи, возможна была чистота. Что он, Пауль, из хорошей франкфуртской семьи, бросивший вызов отцу, ушедший на войну за идею и вернувшийся с неё пустой оболочкой, разбитой скорлупой, всё же способен был на нечто человеческое.
В санатории он был тенью. Дни текли, расписанные по часам: процедуры, скудная еда, долгий сон. Он почти ни с кем не общался. До тех пор, пока не увидел её.
Её звали Мадлен. Она была французской актрисой, чьё имя ещё недавно красовалось на афишах парижских бульваров. Теперь от былой яркости остались только огромные, слишком живые глаза на исхудавшем лице и ядовитый, отточенный, как стилет, юмор. Она, как и он, приехала сюда доживать.
Они нашли друг друга мгновенно, как находят в толпе своих — по одинаковой пустоте во взгляде. Их диалоги были битвой двух скептиков, где каждый удар парировался с изящной жестокостью.
— Мы все здесь — недопёки, — сказала она как-то вечером, затягиваясь сигаретой, хотя это было ей категорически запрещено. — Ангелы, которым не хватило материала. Получились чахоточные духи.
— Я предпочитаю думать, что мы — призраки, — ответил Пауль. — Мы уже умерли там, на фронте. А это — чистилище. Слишком комфортное, впрочем.
Она рассмеялась. Её смех превращался в надсадный кашель. Он молча подал ей стакан воды. Их пальцы встретились. И в этом прикосновении было что-то, что заставило ледяную скорлупу вокруг его сердца дать трещину.
Он начал говорить. Сначала о пустяках. Потом — о войне. О грязи, о страхе, о том, как глупо умирать за идею, которую уже никто не помнит. И однажды, в порыве болезненной, почти детской откровенности, он рассказал ей о воронке. О русском мальчике. И о книжке.
Он принёс её, эту драгоценную реликвию, и начал читать. Сначала сбивчиво, потом с жаром, с каким-то исступлённым отчаянием, пытаясь передать ей, ей, ту хрупкую, святую истину, что родилась в аду.
Он читал о Прекрасной Даме, о незнакомке, о России… Его голос дрожал.
Мадлен слушала, молча куря. Потом она медленно выдохнула дым и посмотрела на него прямо. В её взгляде не было ни насмешки, ни понимания. Была лишь усталая, беспощадная правда.
— Mon cher Paul, tout ça c'est très beau... mais est-ce qu'il y a toi et moi dans son siècle d'argent ? Moi, je m'en fous royalement de tout ça. (Мой дорогой Поль,всё это очень красиво... но есть ли в его серебряном веке ты и я? А мне, знаешь ли, на всё это наплевать.)
Она сделала ещё затяжку.
— Мне нужна не его Прекрасная Дама. Мне нужен ты. Здесь и сейчас. Пока я ещё могу это чувствовать. Всё остальное — пыль. Красивая, но пыль.
Её слова прозвучали как выстрел. Они не просто отвергали поэзию. Они отрицали всё. Ту последнюю святыню, тот единственный мостик, что связывал его с его собственной душой. Они объявляли ничтожным тот самый момент чистоты, что спас его когда-то от полного распада.
Он встал. Не сказав ни слова, он вышел. Книжка осталась лежать на стуле. Он шёл по белым, стерильным коридорам, и внутри у него всё рушилось. Её слова были страшнее любого снаряда. Они убили в нём последнюю веру.
Он не видел её несколько дней. Потом горничная шепнула ему, что с мадам Мадлен плохо. Очень плохо.
Он вошёл в её комнату. Она была невесома, как тень. Глаза горели лихорадочным блеском на мертвенно-бледном лице.
— Я ждала тебя, — прошептала она. Голос был едва слышен. — Я была жестока. Я боялась. Я хотела быть для тебя единственной реальностью. Даже если это реальность смерти.
Она протянула ему исхудавшую руку.
— Я не хочу умирать в одиночестве, Поль. У меня нет больше времени для красивых слов и возвышенных чувств. Есть только это. Ты. И я. И больше ничего. Дай мне умереть у тебя на руках. Это единственная правда.
Он взял её на руки. Она была легка, как ребёнок. Он прижал её к себе, чувствуя, как её дыхание становится всё тише.
Она умерла тихо, просто перестав дышать. Совсем как тот русский мальчик в глинистой воронке. Только теперь не было войны, не было вражьих окопов по краям — была тихая, стерильная комната в самом мирном месте на земле. И от этого было ещё невыносимее.
Он сидел с ней ещё долго, не в силах разомкнуть объятия. И ему почудилось, будто в тишине комнаты повис не один, а два лёгких, освобождённых вздоха. И он внезапно, ясно почувствовал, что её уходящая душа — живая, страстная, успевшая перед самым концом полюбить — не проходит в одиночестве через эту последнюю черту. Она бережно подхватывает другую — потерянную, мятущуюся, не нашедшую покоя все эти годы, — и они уходят вместе, оставляя ему в дар невыносимую, очищающую пустоту.
Он вышел на балкон. Снег перестал. Была ясная, холодная, невероятно звёздная ночь.
Его не отпустило. Не зажило. Не прошло. Но её любовь, её последняя жестокость и её последняя просьба выжгли в нём ту ядовитую, болезненную связь с мёртвым прошлым. Книжка Блока больше не была якорем. Она стала просто книжкой. Горькой и светлой памятью, но не фетишем.
Он остался один. Свист в груди напоминал о себе с каждым вдохом, коротким и недостаточным. Впереди была не жизнь. Впереди был её горький остаток— тот, что остаётся на дне оловянной солдатской кружки, когда всё уже выпито. Ему предстояло сделать этот последний глоток —не вина - жжённой водки и пепла. Обычный итог. Солдатский итог.
Он посмотрел на звёзды. Холодные, безучастные, бесконечно далёкие.
Время умирать, — подумал он без сожаления и без страха. Просто как о давно известном факте. Время собирать камни и время разбрасывать их. Время для войны и время для мира. Его время для мира кончилось, не успев начаться. Теперь наступало его время для смерти. Одно из многих.
Ответа не было. Было только молчание. И необходимость сделать следующий, уже ничего не решающий вдох.
Перечитал финальную версию - а ведь похоже... Да, не рука мастера, но ведь всего три итерации с парой - тройкой правок. Я вон уже раз двадцатый этот текст правлю. А там невылизанный текст. А собственно - зачем? Как говорят некоторые менеджеры среднего звена в некоей ;) корпорации: "можно бесконечно вылизывать тексты на слайдах и жопу начальству" )))) Послал своим сестрам, они, в отличие от меня, инженера-технаря, с гуманитарным образованием. Девоньки промакнули уголки глаз платочками, вздохнули и сказали "ах, какая любовь". В то , что пишет не человек, сначала не поверили. Ну женщины, эмоции. Жене тоже понравилось.
Впрочем, и мне самому понравилось. И наверное, больше сам процесс. И самое интересное- понравилось то, что это лично для меня ))).
Знаете, а ведь может возникнуть социокультурный феномен - условно ИИратура )))) ну или нейротура- так благозвучнее. И она вытеснит текущего лидера-сетературу. Человек в массе своей ленив. А тут пожалста: Расскажи мне голосом Левитана как наш доблестный космофлот захватывает галактику. Да , чтобы я главный превозмогатель, а Васька с угловой квартиры мерзкий злодей. И чтоб в конце мне в наложницы Аньку Семенович и Памелку Андерсон. Мне старик Семеныч рассказывал что зело хороши девки были. А Ваське чтоб кол в жопу. Да, и новости ИНДИВИДУАЛЬНЫЕ. Очередной виток спирали истории-изустные предания от ИИ))).
Ну, будет так или нет, это еще писями по воде виляно. А на текущий момент это нормальный инструмент, которым, как и любым инструментом, надо уметь пользоваться. (да-да, если держать микроскоп правильно, то станиной по гвоздю вполне можно так... только надежным, советским ))) ). Ну или просто развлекаться. Или домашку делать )). Творчество это? Не знаю. Поэтому, публиковать как произведение не стоит, наверное. Но это не точно )))
Поэтому блог-личное. Первый и последний раз. Далее только для себя. И Аньку Семенович.