Что такое счастливая семья

Дарья Федоровна, неутоленная, обиженная, крепко загрустила. Из дневника исчезло всякое упоминание о Пушкине, до самой его смерти она не напишет о нем ни слова. Долли хандрит и жалуется - характерное депрессивное состояние брошенной женщины. Всего несколько дней – и от ее победного настроения не остается и следа. Она пишет о жесткости небес и людей, наблюдает за мужчиной, с которым спала, и который так стремительно ее бросил, видит, как он вьется вокруг другой, присматривается к его прекрасной жене - «можно любоваться часами», - сочувствует последней и грустно заключает:

«Разве не в сто раз лучше подавить в своем сердце нежное чувство, чем приковать к себе цепью мужчину, который не чувствует к тебе ничего, кроме досады за то, что ты его любишь!»

Теперь она сочувствует соратницам по любовным баталиям, досадует на бесчувственность, на грубость молодых мужчин, сравнивает их с деликатными старцами и жмется к мужу. Как любая женщина, пережившая неудачный роман, она ищет тепла в семье. Увы! Природу не обманешь. Где-то через полгода после своей неудачной измены эта безусловно незаурядная женщина делает в дневнике запись, с которой могла бы начинаться «Анна Каренина»:

«Счастливая семья, в которой всё совершенная гармония и единодушие, нечто вроде крупного выигрыша в жизненной лотерее, где столько женщин, делая ставку на счастье своего существования, проигрываются в пух и прах! Видеть, как все это быстро кончается, — довольно грустное зрелище для сторонних наблюдателей и причиняет ужасную боль!»

О себе всегда сдержанная Дарья Фикельмон могла бы сказать то же, что о некой княжне Щербатовой, выданной замуж за старика: она выглядит довольной, а этого уже достаточно.

Потерпев фиаско в двух романах, вынужденная сдерживаться и смирять инстинкты, Дарья Федоровна заплатила той же монетой, что и любой чересчур терпеливый человек. Она ушла в болезнь. Бунтовщице Собаньской ненавистный союз сломал жизнь, из Анны Керн он сделал содержанку, терпеливице Фикельмон, игравшей в нежные чувства с потомком крестоносцев, брак по расчету стоил здоровья. Она болела, чахла и хандрила. Посланник, любящий и виновный только в том, что был нелюбим, подал в отставку; в 1838 году Фикельмоны уехали из России. Так совпало, что в ее дневнике за вестью о гибели Пушкина следует весть о смерти «друга и брата» Ришара Актона.

Две смерти всколыхнули Долли. Она взволнована, чернила плывут; на белой, белой бумаге – невольные слезы по покинувшему ее мимолетному любовнику… Очень длинный рассказ о дуэли необыкновенно продолжителен для в общем-то немногословной Долли – так обильно она писала только об Императоре, - и закончился сентенцией, прямо касающейся ее самое. Упрекнув «мадам Пушкину» в неосторожности, в несдержанности в проявлении чувств, она безусловно вспомнила свой роман с мужем «мадам», который мог бы закончиться столь же плачевно, Долли трепетала при мысли о том, какой опасности подвергала себя и своего пусть нелюбимого, но привычного, такого близкого и ставшего за годы родным потомка крестоносцев…

Послушаем графиню Долли.

«Какая женщина осмелилась бы осудить мадам Пушкину? Ни одна! Поскольку все мы, в большей или меньшей степени, находим удовольствие в том, чтобы нами восхищались, любили нас, все мы часто бываем неблагоразумны и играем с сердцем в эту страшную и непредсказуемую игру! Эта зловещая история, что зародилась среди нас, подобно стольким другим кокетствам, и на наших глазах углублялась, становилась все серьезней, мрачней и плачевней, могла бы послужить обществу большим, поучительным уроком несчастий, к которым могут привести непоследовательность, легкомыслие, светские толки и неблагоразумие друзей. Но сколько тех, кто воспользуется этим уроком?!»

Помните, как семь лет назад она отмечала тогдашнюю легкость нравов и с молодым любопытством спрашивала: интересно, к чему это приведет? Теперь Долли ответила на свой вопрос, добавив: никогда петербургский свет не был так кокетлив, так легкомыслен, так неосторожен, как в эту зиму…

О безумном карнавале светской жизни зимой 1837 года – Петр Вяземский:

«20 января. Бал у госпожи Сенявиной. Элегантность, изящество, изысканность, великолепная мебель, торжество хорошего вкуса, щегольство, аромат кокетства, электризующего, кружащего, раздражающего чувства, все сливки общества, весь цвет его <…> — всё это придавало балу характер феерический. Поэтому возбуждение было всеобщим. Самые мало кокетливые женщины поддались всеобщему настроению. <…> То была словно эпидемия, словно лихорадка, взрыв сладострастных чувств. Княгиня Элен Б. танцевала с Кочубеем, и роман их должен был продвинуться ещё на несколько глав вперёд…»

Пушкину оставалось жить чуть больше недели.

Четыре года спустя графиня Фикельмон напишет сестре: не находишь ли ты, что мадам Пушкина могла бы воздержаться от появления на балах? она стала вдовой вследствие трагедии, причиной которой – пускай и невинной - явилась сама…

После, не принадлежа к официальному кругу друзей Пушкина, она категорически отказалась поддерживать какие-либо отношения с домом Геккеренов; единственный визит старого пройдохи (по соседству) сильно взволновал графиню, она многое вспомнила, «снова увидев эту личность». Не одна женщина оплакивала поэта, но так решительно за Пушкина – горой – против Жоржа Дантеса – была, наверно, только Долли Фикельмон.

Так почему же он не влюбился?

Для любви необходимо некоторое стечение обстоятельств, и хотя он увлекался и на меньших основаниях, пускай порой бегло, здесь же поезд пронесся мимо - не знаю, к счастью ли для графини Долли (она, как мы видим, в итоге сочла, что к счастью). И все же была тому серьезная причина, ибо ничто в нашей жизни не возникает из ничего и не падает в нечто, у всех поступков есть причина, и есть последствия,  и где собака зарыта, автор непременно расскажет в Деле Пушкина