Прогресс

Здравствуйте. Сегодня о прогрессе. Точнее, о том, как он на меня наехал. Без предупреждения. Как самосвал на пешеходном переходе. Вроде, зебра. Вроде, твоя территория. А всё равно лежишь. В гипсе. И думаешь: «Что это было?». Началось всё с внучки. Их сейчас так называют. Внучка. Раньше были дети, потом внуки. Теперь это отдельная социальная категория. Со своим языком. Своими привычками. И телефоном, приросшим к руке. Это не орган. Но уже и не предмет. Симбиоз. Человек-телефон. Гомо-гаджетус. Зовут её Кристина. Имя такое... импортное. Как сыр, который больше не привозят. А характер наш. Отечественный. Напористый. Приехала она ко мне на дачу. А у меня что на даче? Покой. Тишина. Скрип старой яблони. Жужжание пчелы. Пчела одна. Старая. Еле летает. Мы с ней ровесники. Дружим. Я ей наливаю в блюдечко воды с сахаром. Она мне — жужжит о смысле жизни. В общем, идиллия. Сижу я, значит, на крыльце. Починяю табуретку. Старую. Ещё тёща сидела. Память. Табуретка скрипит, как тёща, когда я поздно приходил. Всё родное. Внучка выскакивает. В руке — этот её... прямоугольник чёрный. И говорит слова. Слова, которых я боюсь больше, чем стоматолога без наркоза. Она говорит: «Дедуль, ты такой аутентичный!». Я напрягся. В моём возрасте любое незнакомое слово звучит как диагноз. «Аутентичный» — это что-то заразное? Передаётся через табуретки? Говорю: «Кристина, не выражайся». А она на меня этот свой прямоугольник наводит и щебечет: «Дедуль, просто будь собой! Расскажи что-нибудь про жизнь. Про вайб Советского Союза». Какой ещё «вайб»? У нас вибрации только от холодильника «ЗиЛ» были. Когда он размораживался. Стоишь ночью, а он как затрясется... Весь дом ходуном. Вот это был вайб. До мурашек. Ну, я и начал рассказывать. Про то, как мы эту дачу строили. Из того, что было. А было ничего. Поэтому строили долго. С чувством. С расстановкой. Каждую доску помню. Вот эту я украл со стройки. Эту выменял на бутылку. А вот этот гвоздь... этот гвоздь я честно купил. До сих пор им горжусь. Один гвоздь на весь дом. Честный. Говорю это, а сам табуретку чиню. Молоточком — тук. Гвоздиком — тюк. Внучка снимает. Я думал, для семейного архива. Чтобы потом смотреть и говорить: «Вот дед. Был. Чинил. А теперь ни деда, ни табуретки. Только ипотека». Оказалось, нет. Она это выложила. Куда-то. В место, где много людей и мало смысла. В интернет. Вечером сидим, пьём чай. С вареньем. Яблочным. Из тех самых яблок. Со скрипучей яблони. Вдруг её телефон начинает издавать звуки. Как будто в нём поселился дятел-эпилептик. Дзинь-дзинь-дзинь. Блым-блым-блым. Кристина смотрит в экран. Глаза у неё становятся как блюдца. Из того сервиза, который достают раз в год. Говорит: «Дед, ты... ты... залетел!». Я чуть чаем не поперхнулся. Куда я залетел? В мои годы? От кого? От табуретки? Оказалось, «залетел» — это хорошо. Это значит, моё видео... оно понравилось. Людям. Многим. Тысячам. Тысячи людей посмотрели, как пожилой человек в трениках с пузырями на коленях чинит тёщину табуретку. И им понравилось. Что с этим миром не так? Я не знаю. Кристина сказала: «Дед, это золотая жила! Мы будем делать контент!». Я опять напрягся. Слово «контент» звучало как что-то, что нужно добывать в шахте. Тяжким трудом. Оказалось, почти. Началось. Утром она мне говорит: «Дед, сегодня у нас распаковка». Я говорю: «Кристина, у нас нет ничего запакованного. Кроме огурцов в банке. И то, до зимы распаковывать нельзя». Она приносит коробку. Красивую. Говорит: «Это тебе прислали. На обзор». Открываю. А там... электрическая штопор. С подсветкой. И с USB-зарядкой. Штопор! Который надо заряжать! От розетки! Чтобы открыть бутылку вина, к которой нужен штопор, который нужно сначала зарядить... Вы понимаете абсурдность ситуации? Раньше для этого нужен был мужик и косяк двери. Всё. И я должен был на камеру этому радоваться. Я взял его в руки. Он жужжит. Светится синим. Говорю: «Шайтан-машина. Полезная вещь. Можно ночью в темноте бутылку искать. И открывать.

Если, конечно, не забыл его днём зарядить. А если забыл... то можно им просто светить. И плакать». Это видео «залетело» ещё сильнее. Появились комментарии. Люди писали: «Какой мудрый дед!», «Как он тонко чувствует абсурд бытия!», «Дед, удочери меня!». Одна женщина написала: «Хочу от вас аутентичных детей». Я испугался. Показал Кристине. Она сказала: «Это хайп. Радуйся». Чему радоваться? Тому, что незнакомая женщина хочет от меня детей с диагнозом «аутентичность»? Кристина стала моим продюсером. У неё появился блокнот. И деловой вид. Она говорила: «Так, дед. План на неделю. В понедельник — стрим. Будешь отвечать на вопросы подписчиков. Во вторник — коллаборация. К нам приедет девочка-блогер. Она делает обзор на косметику. Будете вместе тестировать патчи под глаза». Что такое «патчи», я не знал. Оказалось, это такие холодные, склизкие штуки. Как медузы. Их лепят под глаза. Якобы от морщин. Приехала эта девочка. Вся в розовом. Говорит: «Здравствуйте, дедушка-вайб!». И лепит мне под глаза этих медуз. Сижу. На крыльце. С медузами под глазами. Рядом сидит розовое существо. И мы на камеру молчим. Девочка говорит: «Это у нас такой перформанс. Единение поколений. Молчаливое созерцание вечности». А я думаю: «Пчела моя где? Она бы этой девочке объяснила про вечность. Одним укусом». Стрим — это было отдельное испытание. Я сидел перед экраном. А сбоку бежали буквы. Вопросы. «Дед, как найти смысл жизни?». «Дед, какой перфоратор лучше выбрать?». «Дед, биткоин будет расти?». Я отвечал честно. «Смысл жизни? Внучка говорит, в контенте. А я думаю, в яблочном варенье». «Перфоратор? Бери наш. Советский. Он тяжёлый. Если стену не пробьёт, можно как гирю использовать. Для здоровья». «Биткоин? Ребята, я в прошлом году свеклу посадил. Выросла морковка. Вот вам всё, что я знаю о прогнозах». Людям нравилось. Они присылали «донаты». Это как милостыня, только через интернет. И со смайликами. Мне прислали смайлик в виде ракеты и сто рублей. Кристина сказала, это значит «пушка-бомба, дед жжот». Деньги пошли. Небольшие. Потом побольше. Я смог купить себе новую леску для удочки. Японскую. Тонкую. Крепкую. Но на рыбалку сходить не мог. Некогда. Контент. Однажды Кристина привозит ящик. Говорит: «Дед, это реклама. Крупный бренд. Нужно сделать нативную интеграцию». Я уже перестал бояться её слов. Я просто ждал, что будет дальше. А дальше было вот что. В ящике лежали сосиски. Но не простые. А веганские. Сосиски. Без мяса. Сделанные из гороха. И сои. И слёз маркетолога, я так думаю. Я должен был их приготовить на костре. И с аппетитом съесть на камеру. И сказать, что это вкуснее любой шашлыка. Я разжёг костёр. Положил эти... изделия... на решётку. Они не шипели. Не пахли дымком. Они просто лежали. И грустили. Как будто понимали всю свою гороховую неполноценность. Я взял одну. Попробовал. На вкус... как картон, который долго лежал рядом с копчёной колбасой. Очень долго. В соседней комнате. Смотрю в камеру. Кристина за камерой делает мне знаки. Мол, давай, дед! Жги! Покажи восторг! А я не могу. Я смотрю на эту сосиску. На этот костёр. На свою дачу, которая превратилась в съёмочную площадку. И мне так горько стало. Горьче, чем эта сосиска. И я сказал. В камеру. Глядя в её бездушный чёрный глаз. Сказал: «Дорогие мои подписчики. Или как вас там. Вот вы спрашиваете про смысл жизни. А я вам скажу. Смысл жизни — он не в веганских сосисках. И не в штопоре с подсветкой. И не в патчах под глазами. Смысл в том, чтобы починить старую табуретку. Не для видео. А потому что она сломалась. И на ней сидела твоя тёща. Которую ты не любил. Но теперь вспоминаешь. И табуретка эта тебе дороже всех биткоинов». «Смысл в том, — говорю, — чтобы сидеть на крыльце и слушать, как жужжит одна-единственная старая пчела. И понимать её без слов. Смысл в том, чтобы сходить на рыбалку. Не для того, чтобы сфотографировать улов. А чтобы просто сидеть. И смотреть на поплавок. И ни о чём не думать. Вообще ни о чём. Это самая большая роскошь в вашем мире. Ни о чём не думать». «А вы... вы всё пытаетесь чем-то заполнить пустоту. Лайками. Комментариями. Распаковками.

А пустота только больше становится. Вы как в бездонную бочку воду носите. Решетом. А надо просто сесть рядом с этой бочкой. И признать: да, она пустая. И в этом тоже есть свой вайб. Как говорит моя внучка». «Так что, — говорю, — ешьте свои гороховые сосиски сами. А я пойду. У меня пчела не кормлена». И ушёл. Взял блюдечко. Налил воды с сахаром. Сел у яблони. Кристина прибежала. Вся в слезах. «Дед, ты всё испортил! Контракт! Рекламодатель в бешенстве! Нас засудят! Карьера кончена!». Легла на траву. Рыдает. Я сижу. Гляжу на неё. На пчелу. На табуретку. И мне так хорошо. Спокойно. Впервые за много месяцев. А вечером... вечером телефон внучки опять взорвался. Но в этот раз — как водородная бомба. Моя речь... она не просто «залетела». Она улетела в космос. Видео набрало миллионы просмотров. Миллионы. Комментарии были другие. «Дед — философ нашего времени». «Наконец-то кто-то сказал правду». «Это не дед, это Сократ в трениках». Тот бренд веганских сосисок... он не подал в суд. Он выпустил новый слоган: «Наши сосиски — для тех, кто ищет смысл». И продажи у них выросли втрое. Мне предложили вести свою программу. На телевидении. Назвали «Молчание деда». Предложили написать книгу: «Как найти дзен, починяя табуретку». Предложили стать лицом банка. Сидеть в кресле и говорить: «Деньги — тлен. Но хранить их лучше у нас». Кристина больше не плачет. Она мой директор. У неё теперь два блокнота. И очень деловой вид. Она называет меня не «дед», а «проект». Говорит: «Наш проект вышел на новый уровень монетизации аутентичности». А я сижу на крыльце. На той самой табуретке. Она теперь реквизит. Её нельзя трогать. Она застрахована. Рядом стоит камера. Всегда. Снимает. Как я молчу. Как я смотрю вдаль. Как я пью чай. Моё молчание теперь стоит дороже, чем мои слова. Иногда ко мне подлетает моя старая пчела. Садится на плечо. Жужжит что-то на ухо. Наверное, предлагает заключить рекламный контракт. На мёд. С нативной интеграцией. Прогресс. Он не просто наехал. Он меня усыновил. И теперь я его самый успешный и самый несчастный ребёнок. Сижу. Смотрю в объектив. А за ним — на реку. Где-то там плавает рыба. Большая. Ждёт меня. А я не могу. У меня съёмки. Я произвожу контент. Из тишины. Вот такой вот вайб.