Как маньяк мне время чинил...

Я обещал кое-кому одну историю. Из тех, что запирают в самый дальний ящик, как снимки, от которых сводит скулы. Не уверен, что время пришло. Таким рассказам нужна тишина и верный настрой, а мир вокруг беспрестанно шумит. Но пока образы отчетливы, пока не остыл запал… Попробую.

Был в моей врачебной практике один период. Психиатрическая больница специализированного типа с интенсивным наблюдением. Место, где тьма перестала быть метафорой. Она стала субстанцией: оседала пылью на подоконниках, въедалась в облупившуюся краску и сочилась запахом антисептика, мочи и застарелого отчаяния. Тишина, давящая на перепонки, которую лишь изредка разрывали далекие, нечеловеческие вопли из «буйного».

Но самое жуткое таилось не в этом очевидном, кричащем безумии. Оно пряталось в тихих.

Там был один… назовем его Мастер. Официально — чудовище, чьи деяния (каннибализм, расчленение) вызывали оторопь даже у прожженных прокуроров. А в реальности отделения — тихий, вежливый, абсолютно спокойный мужчина с ясными, детскими глазами. Никаких вспышек. Никакой агрессии. Его руки, когда-то державшие нож, теперь с невероятной, почти нежной точностью разбирали крошечные механизмы часов. Он сидел у окна, склонившись над верстаком, и в пыльном солнечном луче его пальцы — чистые, с аккуратными ногтями — совершали замысловатый ритуал среди пружинок и шестеренок.

Поразительно: к нему ходили все. Угрюмые санитары, уставшие медсестры, циничные врачи. Несли свои сломанные часы, словно язычники — дары молчаливому идолу. Я тоже ходил. Из профессионального любопытства. Сидишь напротив, он берет твой кружок со стрелками, заглядывает внутрь особым, «часовым» взглядом. Говорит ровно о балансе, спуске, камнях. Не зная его истории, видишь просто… мастера. Интеллигента. Человека, обретшего покой в кропотливом труде.

А рядом, в соседних палатах, корчились другие. Те, кто полосовал вены тупым лезвием, выломанным из подошвы. Кто бился головой о стену до крови. Кто видел демонов в потолочных подтеках и шептался с ними. Их боль была громкой, разлитой в воздухе, как миазмы. Их безумие — очевидным, выведенным на лицах грубым шрифтом. Они не носили масок. Они и были — одна сплошная рана.

Тогда, вдыхая сухой степной воздух, я это и понял. Настоящий зверь редко рычит. Он мимикрирует под ландшафт. Носит маску здравомыслия, вежливости, даже кротости, с таким совершенством, что она прирастает к коже. Улыбается тебе обезоруживающей улыбкой, чинит часы, говорит правильные, успокаивающие слова. А внутри — та же бездна. Только тихая. Она не кричит. Она смотрит.

Я научился их видеть. Не по громкости крика, а по глубине тишины. По безупречности маски. По холоду, который, как сквозняк из прозекторской, тянет сквозь самую теплую улыбку, если не отводить взгляд.

Я не боюсь их. И не осуждаю. В каком-то извращенном смысле, я ими… восхищаюсь. Их целостностью. Абсолютным, спокойным принятием своей тени. Они не пытаются ее спрятать, вылечить или искупить. Они просто есть. Идеальные хищники в безупречном камуфляже из здравомыслия.

А те, кто громко кричит о своей боли, поисках и уязвимости… чаще всего панически боятся заглянуть внутрь. Боятся признать, что их «свет», всего лишь тонкая, радужная пленка на луже собственной, непризнанной тьмы.

Я уволился оттуда. Но урок усвоил. И запах той тишины навсегда остался в ноздрях.

Кстати, о Мастере. Через полгода после моего ухода позвонил коллега. Рассказал историю, от которой по спине пополз знакомый ледок. К Мастеру пришла сама заведующая отделением. Женщина властная, стальная, прошедшая все круги реформ Минздрава. Попросила починить ее старые, фамильные часы.

Он починил. Идеально. Безупречно. Секунда в секунду.

Только на внутренней стороне крышки, той, что должна была прилегать к ее запястью, к теплой, живой коже, он выгравировал одно слово. Крошечными, почти невидимыми, но идеально ровными буквами.

«Сдохни».

Тихо. Незаметно. 

P. S. Коллега, что звонил рассказать про часы заведующей, ушел следом за мной. Тоже в фарму. Мы даже работали вместе пару лет: костюмы, планы продаж, бесконечные командировки — весь этот вылизанный «эффективный» мир. Я ушел дальше, на место потеплее (в два раза). А он… вернулся. Обратно. В психушку.

Иногда заезжаю к нему. Он сидит в своем кабинете, в старом, застиранном халате. Спокойный. Умиротворенный. Никакой гонки, никакой суеты. «Тихо тут, Макс», — говорит он с улыбкой. — «Платят меньше, зато нервы целее. А психи… они ведь предсказуемые. Всегда одинаковые». И смеется.

Нормальный. Абсолютно нормальный человек. Трое детей. От трех разных женщин. И живет один.

Сидишь напротив него, пьешь этот больничный чай с привкусом хлорки, слушаешь его спокойный голос, смотришь на умиротворенное лицо. И думаешь: так кто же здесь на самом деле псих? Мастер, гравирующий проклятия? Этот доктор, нашедший покой в дурдоме, сбежав от «нормальной» жизни?

Или, может, уже и я. Просто еще не нашел свою тихую палату.