Конец света по подписке

Когда-то конец света был трагедией. Теперь — абонентское обслуживание. Байрон рыдал над бездной, а мы проверяем, ловит ли Wi-Fi, если Земля вспыхнет. Апокалипсис перестал быть карой небес. Он стал развлечением, фоном для кофе и поводом обновить сторис. Мы больше не боимся погибнуть — мы боимся пропустить премьеру.

В Европе Конец Света был как опера — длинно, пафосно и с сюжетом. Поэты умирали красиво, с рифмой и вежливым отчаянием. Байрон гасил солнце вручную, Шелли хоронила человечество как даму из салона. Тогда гибель была с оркестром и чернилами. Теперь — с чатом поддержки. Если бы Мэри Шелли жила в наши дни, она бы стримила Армагеддон с подписью: «Последний эфир. Лайкните, пока живы».

Двадцатый век сменил музыку на технику. Поэты ушли, пришли инженеры. Мир взорвался строго по инструкции: пункт первый — радиоактивность, пункт второй — паника, пункт третий — отпуск по утрате смысла. Баллард затопил города, Уиндем всех ослепил, Мэтисон превратил соседей в вампиров. Катастрофа перестала быть метафизикой — стала техосмотром с отметкой «годен до взрыва».

Англия, как всегда, пережила всё с чайником. У них даже гибель мира подаётся с лимоном. Cosy catastrophe: все умерли, но сервировка безупречна. Типичный британский диалог:
— Мы ослепли, сэр.
— Главное — не пролейте молоко.
Даже триффиды у Уиндема нападали с манерами: «Извините, сэр, можно я вас съем?». Англия умеет — разрушить цивилизацию и подать это в фарфоре.

Дуглас Адамс окончательно превратил Апокалипсис в стендап. Землю снесли ради стройки, и никто не возмутился. Пратчетт с Гейманом отменили Судный день, потому что ангел с демоном застряли в пабе. Мир рушится, а публика смеётся. Когда-то боялись суда Божьего, теперь боятся суда комментаторов. Конец Света стал чем-то вроде ток-шоу: трагедии мало, а спонсоров всё больше.

А вот в России Конец Света не жанр, а инфраструктура. У нас он не начинается — он просто длится. В Европе он наступает, у нас — работает в две смены. С 1917 года без выходных. В других странах катастрофа — событие, у нас — форма госслужбы. Всё по плану, утверждено и согласовано.

Толстая в «Кыси» показала, что после конца света можно жить, если не вспоминать, что он уже был. Глуховский доказал, что метро — идеальное место для вечности: там темно, гулко и начальник сверху. Русский апокалипсис — не взрыв, а ремонт, где всё рушится медленно, но с отчётом о проделанной работе.

Ни один западный писатель не додумался до такой гениальной детали: у нас после конца света остаются очереди. Всё умерло, но очередь — вечна. Люди стоят, не зная зачем, но знают — кто последний. Грибы растут, потолок течёт, радио молчит, а паспортистка продолжает принимать заявления на прописку в ад.

Наш апокалипсис не радиационный и не климатический — он бюрократический. Это когда катастрофа уже случилась, но по бумагам её ещё не согласовали. Когда город сгорел, но приходит квитанция «оплатите вывоз мусора». Когда электричества нет, но счёт за свет стабилен. Когда на экране — серый мир, а за кадром голос: «Просим подождать, специалист уже в пути».

Россия — единственная страна, где Конец Света можно оформить через МФЦ. В зале душно, очередь двадцать человек, табло мигает, и голос говорит: «Окно номер семь — конец времён». Люди вежливо подходят, показывают паспорт, ставят подпись и идут за гробами на гарантии. Всё честно, всё по регламенту. Даже апокалипсис у нас с талоном.

Если в Европе Армагеддон — это молния, то у нас — совещание. «Комиссия по чрезвычайным ситуациям» собирается на фоне пожара, и главный вопрос: «Кто будет виноват?» Потом выдают пресс-релиз: «Ситуация под контролем». Пепел оседает, министр улыбается, страна продолжает работать — по остаточному принципу.

Русский Конец Света — это коммуналка истории. Все умерли, но расписание дежурств висит. Вода ржавая, лампа мигает, тараканы читают новости, но на стене аккуратно написано: «Не сорить». И никто не сорит. Потому что конец света — это не конец, это форма привычки. Мы настолько профессионально пережили всё, что теперь можем делать это бесконечно.

Западные авторы пишут об ужасающем будущем. Мы живём в нём и платим квартплату. Их герои бегут по руинам мегаполисов, а наши — идут в ЖЭК. В Англии апокалипсис — это драма, во Франции — философия, в США — блокбастер, а у нас — госпрограмма. Там мир рушится, а здесь — ремонтируется по графику.

Современный Конец Света превратился в приложение. У всего есть тариф. «Романтик» — чума, свечи, немного тоски. «Стандарт» — зомби, дефицит, трёхдневная паника. «Премиум» — климатический ад с кэшбэком. Подписка продлевается автоматически. Отменить нельзя, можно только подать заявление и ждать рассмотрения. Всё по закону, всё с квитанцией.

Раньше человечество ждало труб архангелов. Теперь — уведомления: «Конец света. Осталось десять процентов. Подключите облако для продолжения». И мы подключим. Потому что у нас конец света не пугает, он просто смена эпохи. Сгорит — восстановим. Рухнет — отремонтируем. Скончалось — перерегистрируем.

Русский Армагеддон — вечный двигатель. Его нельзя отменить, можно только переименовать. Сегодня он называется «оптимизация», завтра — «перестройка», послезавтра — «новая реальность». А суть одна — живём на пепле и обсуждаем, кто его должен подмести.

Так что забудьте все эти западные варианты конца света. Наш, отечественный, идёт дольше, громче и смешнее. В Европе конец света бывает раз в эпоху, а у нас — раз в отчётный период. Они гибнут, мы выживаем. Потому что настоящий конец света — это не когда всё разрушилось. Это когда всё осталось, как было.