Лобанчики

… но мечты разлетелись, наши мечты…
и стали мы строить целый корабль…
из дедовской лодки вырос корабль…
сын мой, будь достойным принять наше знамя
доброю волей и верной рукой.

Пушкин: «… древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом».

Иезуиты, современные историку и сентиментальному путешественнику Карамзину, в далёком от «просвещонных» европ Парагвае пытались восполнить самую, наверное, грандиозную утрату, постигшую человечество: Великий адмирал всех океанов Колумб, судя по дневниковым его записям, свято веровал в то, что открыл он вовсе не Индию, но преддверье Рая, высадился на лужайке садов Эдемских, Элизиума, в земной обители живых покойников, оберегающих их блаженства Ангелов и – свят, свят, свят! – самого Господа Бога. «Индия», как полагают иные знатоки, служила прикрытием истинной цели отчаянного похода, поставленной из начала предприятия.

Иезуиты, устроивая свою «республику», счастьефицируя её «граждан»-индейцев, тщились воплотить извечную мечту человечества: обретение земного рая, Золотого века, и именно в тех местах, где он, по сказке Колумба, был отыскан и в ту же минуту потерян.

Мираж можно, увидев, открыть, но возможно ли войти в него?

Риторика. Русская реальность ХХ века.

---
Прочитываю в одной современной работе, тиснутой столбцами под заголовком «История одного села как возвращение домой: смешное Горохино и печальное Горюхино» (автор И.Бражников): «… Белкин открывает неведомое России Горюхино, Пушкин открывает миру неведомую Россию. Большой мир должен узнать себя в малом, а малый мир – в большом. <…> Любопытно, что после того как у Пушкина рождается образ Белкина, происходит и “нравственное возрождение” Онегина, к которому возвращается способность любить».

 Бог весть как быть с производством живого мертвеца Белкина в маиоры «нравственного возрождения», в полковники-никто-не-пишет Онегинской строфы, в адмиралы великого океана любви, с эликсирными глубями, в афродизиачной пене; Бог весть. Я бы предположил куда менее образную и чуть более прямую схему: Пушкин влюблён, у Пушкина сватовство, Пушкин-«купец» ищет верной отдачи «товара», с восшествием под венец. Мадемуазель Гончарова? Мадам Пушкина…

Где здесь Белкин? Во-он он – сходит по шатким мосткам на чудный брег, прочитывает на ходу текст в табличке-указателе: «Остров Буян, турецкий диван, остановка – стакан (кружка)».
Возвращение домой. Home sweet home…

А где Пушкин? Пушкин «в теле», сидит в распахнутой постеле, в ночных рубашке-колпаке, перо дрожит в его руке, он вдохновлён, он упоён, но чем же? Кольридж, твой ли сон?..*
Этот октябрский-ноябрьский день (календарная виртуальность!) приступил безо всяких «взрывов тепла, разливающихся неостановими волнами», без «трубных голосов» ярящегося солнца, без! (См.: Салман Рушди. «На юге».) Моросящий снегодождь, низкая завесь тридцати семи оттенков серого неба: непреходящее утро Болдинской осени почти двусотлетней давности мало чем отличается от нынешнего, угрюмо проистекающего, норовящего в зашиворотье, прямиком в душу.

Болдино. В комнату с Пушкиным в постеле входит без стука человек снегождя, усаживается на колченогой стул у окна, не обратив и толики внимания на хозяина, с отстранённым видом принимается водить пальцем по запотевшему стклу. Случаются буквы, буквы складываются в слова, слова можно прочесть. Это не текст, как полагать станут мастера-пророки постмодерна, – Деррида, Фуко и проч. Это – язык, язык изпредковый, от-Аринин частью, частью – допетровско-отбоярский, грозный русский язык с африканской (человек вышед из Африки – «наука») закваской, нечто осчастливающее и довлеющее: ярмо Моё легко. 

Вглядываюсь – разбираю…

Болдино не Горюхино, не Горохино. Изыскатели-пушкинисты правы в том, что Белкин – Nowhere Man (Человек из Ниоткуда), что из этого своего Ниоткуда он и шлындит – то ли верхом, то ли в кибитке – сбирать словесную дань по соседям-помещикам и прочей честной да околоблагородной публике.

«Богатой вольной деревни» из плана «Истории» в Болдине не было аж с 1585 года, то есть «богатство» и «воля» прешли в названном месте действия чуть не за двести лет до начала пиесы. Но – были и богатство и воля, были с той стародавней и не высчитанной поры, когда нашла из-за Волги мордва, люди мирные, промышлявшие бортничеством – сбором мёда диких пчёл, да и осели «в пустыне», которая ещё в Писцовой книге 1621 года так и означалась: «за бортники», то есть за бортниками закреплена. Давно «закреплена». Сладко и, наверное, не бедно жили мордва-бортники, потому мёд диких пчёл из Арзамасских селитьб по XVI-XVII векам по всей Великой Руси расходился: мужики и боляре платили – лакомились. На мёд пришли первые Пушкины, место превратилось в поместье, «Забортники» – в Болдино, в первое время без права передачи по наследству, то есть владение ограничивалось временем государевой службы дворянина. Грянула Смута, и Иван Пушкин, за участие в Нижегородском ополчении, по победе 1612 года, получает награду: временную, служебную «дачу» переводят в разряд отчины, в «вечное» и потомственное владение. Разом изменилось и положение, и населявших «пушкинские» земли людей: из государевых черносошных крестьяне да бортники вышли в «крепость» к своим новым господам. И тут же случился бунт – вполне осмысленный и не беспощадный, что можно вывести из сил и средств «карательного корпуса», отправленного к месту возмущения новой властью. Вот – из грамоты за подписями Д.Пожарского и Д.Трубецкого к Арзамасскому воеводе Н.Львову и дьяку С.Козодавлеву: «Бил, господа, нам челом Иван Федорович Пушкин: поместья деи за ним в Орземаском уезде деревня Еболдино** и в нынешнем <…> году то ево поместье с его окладу дано ему в вотчину, и тое деи ево вотчины, деревни Еболдина, крестьяне не слушают <…> и вы б, господа, в тое Иванову вотчину, в деревню Еболдино, послали ково пригоже, и велели ему взяти с собою тутошних и сторонних попов, и дьяконов, и старост, и целовальников, и крестьян лутчих, сколько пригоже, да тое Ивановы вотчины Пушкина, деревни Еболдина, крестьяном велели слушати во всем Ивана Пушкина, пашню на нево пахати и доход вотчинников платить, чем он их изоброчит. А будет которые крестьяне не учнут Ивана Пушкина слушати, и вы б тех крестьян, выбрав лутчих человек двух или трех, велели бити кнутьем, а, бив кнутьем, велели вкинути в тюрьму на неделю, да тех крестьян велели подавать за крепкие поруки з записьми в том, что им Ивана Пушкина впредь слушати во всем».

(Тут вот что, дамоспода: когда потомок и наследник обиженного «вольными» бортниками Ивана Пушкина, нашевсёлый Александр примется, посмеиваясь, хвастать, что в своём, дескать, Болдине своим холопам с амвона проповедь читал, с тем, чтоб холопы бросили пить да взялись за ум с работой, а не возьмутся, так он их пороть велит, то дело строилось точно по приведённой грамотке, в лутчих, как говорится, традициях, и всё по истине да по правде, без шуточек и фантазёрств.)

---
Факт: при начале XVII века «забортничье» Еболдино имело статус деревни, но после обретения новых господ, Пушкиных, а с тем и сооружения на мирские средства Михайло-Архангельской церкви, вместе – трёх дворов для церковного причта (именно: попа, дьячка и пономаря), выделения четей поля да покосов для Божьих служителей, Болдино стало именоваться селом. Определены были границы владения, поставлены межевые знаки, вырыты канавки на смычках с поместьями соседей – это важная деталь, потому, выходит, что кругом сплошь московская «крепость», беспросветное и «тысячелетнее рабство». Но и в ту же самую минуту – чуть не в точности (да что! – в точности и есть!) всё это дело воспроизводится планом «Истории села Горюхина»: «Была богатая вольная деревня / Обеднела от тиранства / Поправилась от строгости…» Переход от богатства-вольности (прощай, «Золотой век»!) к бедности-тиранству может быть проиллюстрирован и попыткой возмущения, и «карательной экспедицией», и введением в крепость, но и тем, к примеру, что когда строенная на мирские, на крестьянские ещё, богатые-вольные деньги церковь сгорела, и новую христолюбивым мужикам строить было не на что, барин из рода Пушкиных отстроил новый храм на свои, на «тиранские» деньги (1691 год).

Осталась малость – дотянуть временную линейку до Ивана Белкина, вот:  «… Пришла в упадок от нерадения…» Но ведь – анахронизм, и немалый: на сотню лет Болдино с Горюхиным разошлись; если в Болдине – век XVII-й, то в Горюхине – следующее столетие, XVIII-е. Два мира. Две истории. Так что ж, правы изыскатели-пушкинисты в том, что Болдино – не Горюхино и не Горохино, или не правы? И да и нет. Да – если Белкинская «История» начинается с века XVIII-го; в этом случае реальная история Болдина в прокрустово ложе Горюхина не помещается. Но если история Горохина начинается на сотню лет раньше, ближе к временам «царя Гороха», тогда Болдино и есть Горюхино-Горохино, и живой мертвец Белкин есть обитатель параллельной Пушкину вселенной. И, следовательно, «повести» его пера географически связаны именно с Нижегородской губернией и Арзамасским сей губернии уездом.

Известно, что для «Истории» Пушкин брал статистические данные из ревизских бумаг по Болдину, относящиеся к 1794 году. Но известно из плана «Истории», что в части «Баснословные времена» вослед разделу (главе) с рассказом о «правлении старосты Антипа Мудрого», где стоит, полагаю, видеть «поправление от строгости», планировалось дать главу с «приездом моего прадеда тирана Ив. В. Т.». То есть «тиранство» не самоё «крепость», а крепость в конкретном, личном её выражении: грянул на Горюхино барин-«тиран». Если иметь дерзость соотнести историю Горюхинского «царства» с историей реальных Первого, Второго или («даже») Третьего Рима, где в череде правителей, цезарей, князей, монархов столь же есть, наверное, благодетелей-счастьефикаторов, сколь и деспотов-узурпаторов, то проблема, возможно, не в системе как таковой, но в частности и условно – в «дьячковом образовании» и воспитании будущих государей-господ, т.е. в человеке, данном и взятом в определённых реалиях. В этом случае, думается мне дураку, определение Горюхина как символа крепостничества, мягко говоря, недостоверно. А если принять к сведению, что XVIII век дал ярчайшие образцы тиранства от адептов республиканского мироустройства, и образцы эти были более чем известны Пушкину, то и пушкиноведы страны Советов, и, конечно же, сатирик-глуповец г-н Салтыков (Щедрин) должны быть поздравлены с «немного соврамши», а Горюхинская «История» переведена из плоскости околопамфлетной к чему-то иному – объёмному, глубокому, пространнейшему и одномоментно сосредоточенному в самой идее своей, по сей день пребывающей в сокровенностях.

Повторю прежде цитированное: «Белкин открывает неведомое России Горюхино, Пушкин открывает миру неведомую Россию. Большой мир должен узнать себя в малом, а малый мир – в большом…» Что-то хромает в этой формуле, да что! – сама она и хрома. Любую на выбор часть её бери, - что про Белкина, что про Пушкина, обе колченоги. Слышишь, человек снегождя, Nowhere Man, гляди ж, не грохнись...

---
Колченогое отступление.

«… Во-первых, – сказал он, – юг – это фикция, существующая только потому, что все на неё согласились. Допустим, землю представляли бы не так, а наоборот. Тогда мы были бы северяне! Вселенная не понимает верха и низа. <…> В этом смысле стороны света похожи на деньги, которые имеют цену только потому, что люди так условились». Салман Рушди. «На юге».

Во-вторых, как мне представляется, Пушкина во всём «мире», ему современном, разве один Мериме*** и знал. Пускай тут преувеличение на преуменьшении, однако в общем и целом так. Факт – что «Повести» имени Белкина, что недописанная «покойным» «История» если и присутствуют в «большом мире», то где-то на самой отдалённой периферии его «сознания». Эти тексты и в русском-то мире и в русском сознании присутствуют почти уже только номинально – вывесками из хрестоматий. Чего уж там открывать – во всех, отчеркну, смыслах. Но и не «неведомое России Горюхино» открывал Иваном Белкиным Пушкин, не географии и не этнографии намеревался учить современных ему недорослей да вырослей-старослей. И не должен в этом мире никто ничего и никому, если взаймы не взято, конечно. Тем более – узнавать себя в ком-то или в чӧм-то ином, иноположном. В самих себе себя бы как-нибудь полутче узнать – вот задача. «Мы ленивы и нелюбопытны», – рубил Пушкин, и был прав. И есть – прав.

Два столетия сряду российское просвещонное дворянство, а с ним и разночинство увлечены Европой, кто – Версалем, кто – Сансуси, кто Лондоном и Римом с Венецией.

«Страна святых чудес»! – сформулировали позднейшие Хомяков с Иваном Карамазовым.

Это и есть, по приведённой формуле, «мир», «большой мир». А чем, с позволения спросить, в это самое время увлекается Европа? Да чем угодно, дамоспода. Чем угодно, только не «ужасной» Россией. Середина XVIII столетия дала, среди прочего, разумеется, повальное увлечение обитателей версалей и сансуси… Китаем. Тот же англичанин Колридж (см. примечания) – замечательный пример тому. Но что Колридж? По всей дворцово-просвещонной Европе возводятся китайские павильоны, драпируются и обставляются китайские залы, и проч., и проч. Монархи там пиликают на скрыпицах, философы читают заумные лекции, пажи и фрейлины лицедействуют на феатре. И дворцовая Россия тут же откликается «большому миру» – в Царском Селе, например. И вот уже стал и стоит в Санкт-Петербургском подкитайченном шкапе русский «Хубилай»: «Он стоял в дверях, растопырив ноги, запустив одну руку в карман шаровар, другою поддерживал длинный чубук, из которого, казалось, высасывал вместе с дымом всё более и более чувство собственного достоинства» (Д.Григорович. «Антон-горемыка». 1847 год).

А вот другой пример. Знаменитый ныне на весь мир (тут уж без преувеличений) храмовый комплекс Кижи был отстроен именно в XVIII веке, но и сразу по его постройке, и всё следующее столетие об этом вненомерном чуде света далее ста, быть может, вёрст от него никто и слыхом не слыхивал. В России – не слыхивал. Какой уж тут «большой мир»! А ведь Кижи – то же Горюхино, часть его, одна из множества частей «потерянного мира». И сколько было таких вот и ещё более прекрасно-величественных и тихо-восхитительных частей и частиц, было и исчезло в небытии, сколько – одному Господу Богу теперь известно.
И сам «большой мир» исчез (если уж настаивать на шаблоне о взаимоотражении макро- и микромира). «Страна святых чудес» исчезла. Ещё при Пушкине, который был одним из последних осколков её (в чём и проявились, в частности, его «всемирность и всечеловечность», по Достоевскому).

Свидетельство.
«Я нахожу, - выводил Проспер Мериме на письме к неприкаянному русскому европейцу, верному другу нашевсёлого Сергею Соболевскому****, - что фраза у Пушкина совершенно французская – я имею в виду французский язык ХVIII века, потому что теперь так просто уже не пишут».

Кого и что видит в Пушкине француз Мериме? Задумайтесь на минутку. Неужели – Россию, её «мир»? Но нет же, дамоспода. Видит Мериме себя, француза, «идеальную» Францию – ту, прешедшую, погребённую в исторической сказке беспощадной вольностью революции и уздою самозваной империи.

Заживо покойника видит.

Что ж, все мы, каждый в свою участь – «гробовщики».

---
… XVIII век, снова и снова – XVIII век. Так где же искать адресс живого мертвеца Белкина, на юге или на севере крýгом объявшего всё и вся нашей истории столетия? И пускай так и теперь ни на юг, ни на север больше уже не пишут, ни по-русски, ни по-французски, ни на горюхинском, ни на всеевропейском, но адресс-то, адресс – нужен, как воздух – нужен, необходим…

Мне – необходим. Мне есть что сообщить Человеку Из Ниоткуда. Человеку, который вырос из «Золотого века» русского дворянства, весь – вырос: и в языке, и в образовании («дьячковом»), и в вольности, и в мятеже дворцового переворота, в этой дичайшей смеси гвардейско-армейской гордости, французского революционаризма и исконного самозванства пугачовщины, вырос в неминуемую гибель и смерть, подслащонные надеждой, растянутой, точно погребальная плащаница, на всё XIX столетие. Потому, думаю я, – «Повести» Белкина есть не что иное как пролог «Истории» гибнущего человека с его последним упованием – на чудо, чудо непреходящей мечты о «Золотом веке». Но вот что: без корней, без мужика с бабой, без «иностранного» Горюхина этот человек с его мечтою не более чем одно из наследий XVIII века XIX-му, «известная монета», «арапчик» и «лобанчик» – государством изготовляемая, золотая, но и всё ж таки подделка для внешнего обращения, цена которой и значение в любой момент могут быть отозваны, обнулены.***** В этом смысле этот, мною искомый человек есть Сторона света, «внутренний иностранец», разменная монета власти и … истории, потому ведь известно, что «в этом смысле стороны света похожи на деньги, которые имеют цену только потому, что люди так условились».

Настаиваю: весь корпус текстов, где Белкин присутствует номинально, и где он только лишь просматривается – «идеей» (таковые в наличии, пушкиноведам известны), имеет целью искание «Русской Америки», «Тысячелетнего земного рая», «Золотого века», то есть такого мироустройства, в котором счастьефицировались бы и «верхи» и «низы», «общество» и «народ», купно.

---
Справка с места. Арзамасский уезд и до Петра Великого, до XVIII века известен был своей неприкаянностью, но при Петре административно-территориальная единица и вовсе раскочевалась: сначала, в 1708-м уезд упразднили, городок Арзамас вшили в карту Казанской губернии; в 1713-м Арзамас от татар отняли, всучили нижегородцам, но городки на воздухе не держатся, земли окрестные надо ж куда-нибудь писать! В 1719-м вокруг Арзамаса слепили Арзамасскую провинцию, всё в той же Нижегородской губернии. Утишилось на сем? Нет. В 1727 году Арзамасского в земле русской стало вдвое против прежнего: и Арзамасская провинция осталась, и Арзамасский уезд в ней качественно образовался. Так шло до 1779-го, а в семьдесят девятом Арзамасский уезд отнесли к Нижегородскому наместничеству, чтобы наместничество это в 1796-м снова преобразовать в губернию. Весь век то туда, то сюда, и на этаком-то шатании народ недоумевает, и начальникам тихо-смирно не сидится. Какая уж тут «крепость»? – без пяти шагов гуляй-поле.

Справка свыше. Полный титул последнего царя России был таким: «Божиею поспешествующею милостию Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсонеса Таврического, царь Грузинский; государь Псковский и великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогитский, Белостокский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных; государь и великий князь Новагорода низовския земли…» и прочая и прочая.

Царьграда с проливами недостаёт. Как минимум.

Замечу однако, что в выделенных частях титулование Николая Второго от титулований Александра и Николая Павловичей, Екатерины Второй и Елизаветы Петровны ничем не отличалось, разве переменой мужского рода на женский, как подобало, разумеется. Царь Казанский и Государь и Великий князь Новагорода низовская земли (Нижегородчины)  – это, в числе многого прочего, Царь и Государь Арзамасского уезда и Арзамасской провинции XVIII века. А с ними, конечно же, по принципу матрёшки – и Горюхинской «страны», кочевавшей в течение столетия из великого княжества Новагорода низовския земли в Казанское царство. И обратно.

Чем не «Америка»?

Справка из глуби. По Галицко-Волынской летописи, под 1252 годом прописаны слова литовского князя Миндовга – его благословение отправляющимся в поход (набег) родичам: «Кто что захватит, тот пусть тем и владеет». Отчеркну: русские князья в ту пору мало чем отличались от литовских, к тому же и те и другие (до известной поры) исповедовали Православие. Однако же есть один замечательный, по бесспорности укоренения в истории и сознании миллионов шаблон, в котором сравнивается эльдорадное шествие конквистадоров и последовавших за оными любителей Бостонского чаепития (1773-й год) в глуби обеих Америк, и против – продвижение русских на восток, в Сибирь, в Камчатку, на Чукоцкий Нос и далее, в Аляскинство: вроде явления до близнецового схожие, но по масштабам «огня и меча» (разумеется, «под Крестом»), по жертвам, по крови розные до несопоставимого. Иные, может статься, придут в удивление, но и здесь – Пушкин, и здесь он любопытным носом повертел, успел пострел! Напомню, что в 1836-м Александр Сергеевич сядет прочитывать и конспектировать «Описание земли Камчатки» Степана Крашенинникова (1755 год), где и «кто что захватит, тот пусть тем и владеет», и «огонь и меч», и вспышки (анахронизм) «пугачовщины», то есть – человек во весь рост, в дичайшем переплетении «гения и злодейства».
Но об этом будет ещё, а пока – движенье. Движенье на восток. По адресс. По самый что ни на есть, конечно.

*Легенда XVIII века доносит следующее: 1797-й год, Некто Самюэль Колридж, англичанин, поэт, аристократ и опиекурильщик, культурно отдыхал в имении, на «хилле», по-русски – на селе; чубук с китайским зельем, бокал французского вина, томик исторических штудий мистера Пэрчерса, с рассказами о правлении внука Чингизхана Хубилая в Китае. Пэрчерс называл Хубилая на английский манер – Кубла-ханом. Читал Кольридж, читал, да утомился, сморил поэта сон, и во сне он увидел поразившую его воображение поэму, даже строки успел счесть, их было ровным счӧтом три сотни. Поэт сполз с постели, обмакнул перо в чернила из «английских яблок», и принялся выписывать строку за строкой из видения, но вот беда: на пятьдесят четвёртой строчке слуга доложил господину, что явился некий гость, проживающий неподалёку, в местечке Порлок, и настоятельно просит принять его. Рассерженный Кольридж выбежал на крыльцо, однако ни на ступеньках, ни на дорожках, ни на трёхсотлетнем английском газоне никого не оказалось, во всяком случае – не было заметно. Сновидец вернулся было к писанию – тщетно: он всё забыл, все оставшиеся 246 ровным счӧтом строк приснившейся поэмы!

Стоит ли тратить время и место на описание чувств мистера Колриджа? Он, точно в одночасье лишившийся Рая Колумб, горевал, пил вино, сосал чубук, жаловался талантливым, гениальным и просто именитым друзьям. Друзья, разумеется, со-страдали.

«Сам» лорд Байрон потребовал непременно опубликовать спасённое от призрачного гостя.

Суинберн (тоже, некстати, поэт) объявил 54 строки «Кубла-хана, или Видения во сне» «изумительнейшим образцом музыки английского языка».

Сдаётся мне, что «человек из Порлока» (Чорный человек!) чернó посмеивался. Он и по сей день пофыркивает из английской поговорки: «Колридж, Колридж, где ты был? Лучше б пил, но не курил!..». Такова легенда. Peopledoyouhearme, jastgivemethesign. – «Имеющий уши слышать, просто подай мне знак» (вольный пересказ с английского на горюхинский).
Н-да-с.
** Справка: «… “Елболдино”, по мнению доктора филологических наук Н. Русинова, есть производное от мордовского собственного имени “Елболде”, видимо, первооснователя на этом месте займища и починка».

*** Имена Пушкина и Мериме часто оказываются рядом, не реже, пожалуй, чем имена лично знакомых, близких чем-то один другому людей. Однако близость Пушкина и Мериме замечательна и, наверное, уникальна вовсе не по причине личного знакомства, но прежде всего в силу прелюбопытнейшего феномена литературной мистификации.
(Скобка: по смерти нашевсёлого Александра, Мериме имел случай свидеться с братом поэта – Львом Сергеевичем и получить от последнего поправку во французский перевод «Пиковой дамы».)

Писатели хрестоматий, равно как и почитатели сего жанра как правило ограничиваются тем, что Пушкин, с подачи Адама Мицкевича, прочёл и перевёл изданный Мериме (под его собственным именем) сборник текстов «Гузла» («Гусли») – стилизацию народных сербских «песен», каковые и с народностью, и, строго говоря, с «сербскостью» имели столько же общего, сколько тайный русский «арапчик» с подлинным голландским гульденом. Но подделка была столь искусной, что поверили все – в Европе, в России. Поговаривают, один мудрый старик  догадался что есть что и что почём, но и тому была подсказка-намёк. Старика звали фон Гёте, подсказчиком выступил сам Мериме.
Куда интересней, на мой дурацкий взгляд, другая история – с мистификациями, первая из которых носит название «Повести покойного Белкина», вторая – «Театр Клары Гасуль».

То есть, хочу поправиться, «Театр»-то был на самом деле первее.

Итак, 1825 год, в книжных лавках Парижа появляются драматические сочинения (пьесы) провинциальной актрисы по имени Клара Гасуль, которые Мериме якобы где-то нашел, отредактировал и решил опубликовать. Более того, Мериме выступил в роли биографа мадемуазель Клары, изобразил её жизненный путь, с приключениями и прочей мишурой, на которую всегда и во все времена клевала читающая публика. Под мишурой же была упакована политика, критика «режима» и проч. вполне себе сериозные шалости.
Насколько последнее имеет отношение к Ивану Белкину – об этом, рассчитываю, будет ещё. Потому хотя бы, что любопытным представляется схватить в одно «целое» французскую «политиканку»-литераторшу Клару Гасуль, «народные мотивы» квази-сербской «Гузлы» (у Пушкина – «Песни западных славян»), а с ними – «Повести» покойного Белкина, его же пера «Историю Горюхина» и… кое-что ещё.
**** Именно для подарка Соболевскому Пушкин заказал художнику Тропинину свой портрет, растиражированный впоследствии до хрестоматийного. И именно отсутствие Соболевского в Санкт-Петербурге, в преддуэльную пору, решило судьбу дворянина Пушкина. Потому, утверждают иные, «только» Соболевскому под силу было разрешить дело без убойной стрельбы. Так ли, нет ли – вопрошаемо, но легенда живёт.
*****С 1735-го по 1868 годы в Санкт-Петербурге тайно (но и государственно) чеканилась «известная монета» – поддельный голландский дукат (sic!). Этими деньгами оплачивались внешние операции, однако деньги имели хождение и в России; здесь их называли «арапчиками» или «лобанчиками».