Крафтовая очередь

Удивительное время мы переживаем, товарищи. Раньше, чтобы поесть, человеку нужно было иметь рот, желудок и тридцать копеек. Теперь, чтобы купить булку, нужно иметь тонкую душевную организацию, резюме и пройти кастинг у дрожжей.

У меня кончился хлеб. Событие бытовое. Я надел пальто, взял авоську (дань традиции и экологии) и пошел в новое заведение на углу. Вывеска гласила: «Мякиш & Смысл». Название настораживало, но желудок урчал громче, чем здравый смысл.

Внутри было темно и тихо, как в мавзолее, только пахло не вождем, а дорогим кофе и чувством собственного превосходства. За прилавком, сколоченным из грубых досок с торчащими сучками (видимо, чтобы цеплять покупателя за живое), стоял Пекарь.
Борода у него была такая густая и ухоженная, что казалось, он ее не растил, а вязал крючком долгими зимними вечерами. На нем был кожаный фартук, забрызганный мукой так художественно, словно это был не фартук, а полотно Поллока.

— Здравствуйте, — сказал я, стараясь выглядеть достойно. — Мне бы хлебушка. Черного. Кирпичик.

Пекарь посмотрел на меня с глубокой, вселенской печалью. Так смотрят на человека, который в консерватории громко открывает пачку чипсов.

— Мы не оперируем понятием «кирпичик», — произнес он бархатным баритоном, от которого вибрировали стаканы. — Кирпичи — это на стройке. У нас — хлебные сущности. Артефакты. Вам какой нарратив ближе? Ржаной экзистенциализм или пшеничная легкость бытия?

— Мне бы тот, который с тмином, — сказал я, чувствуя себя неучем. — И чтобы свежий.

— Свежесть — понятие относительное, — вздохнул Пекарь, протирая тряпочкой несуществующую пыль. — Готового хлеба нет.

Я посмотрел на полки. Они были девственно пусты. На одной стояла вазочка с сухим колоском, на другой — черно-белый портрет Хемингуэя.

— А где? — спросил я. — Раскупили?

— Не созрел, — Пекарь поднял палец к небу, в серый лофтовый потолок. — Мы не печем впрок. Это масс-маркет. Это насилие над зерном. Мы печем в потоке. Когда Тесто само захочет стать Хлебом.

— И когда оно захочет? — уточнил я, глядя на часы. — У меня обед. Организм требует углеводов.

— Это зависит не от времени, — строго сказал бородач. — А от атмосферы. Сегодня мы работаем с закваской Изольдой. Ей сорок лет. Она видела перестройку. Она очень... избирательна. Она не поднимается для кого попало.

Он достал из-под прилавка трехлитровую банку. В ней что-то серое, липкое и ноздреватое пускало ленивые пузыри, напоминая болото в миниатюре.

— Вам нужно вступить с ней в контакт, — торжественно объявил Пекарь. — Понравиться ей. Если Изольда даст «шапочку» — мы замесим. Если нет — извините. У нас крафт, а не конвейер. Мы не можем заставлять женщину работать без желания.

За мной уже выстроилась очередь. Люди интеллигентные, понимающие. Девушка с татуировкой «Осознанность» на шее, юноша в шарфе, намотанном в семь слоев, и старушка, божий одуванчик, с глазами снайпера.

— А что делать-то? — спросил я. — Паспорт ей показать? Справку о доходах?

— Раскройтесь! — крикнул юноша в шарфе. — Изольда чувствует фальшь! Она детектор лжи, только из муки! Она сканирует вашу ауру!

— Поговорите с ней, — посоветовал Пекарь. — Удивите её.

Я подошел к банке. Наклонился. Чувствовал себя идиотом в кубе.
— Э-э-э... Привет, Изольда, — сказал я. — Я Семен. Я... ну... я хороший человек. Я перевожу бабушек через дорогу. Я сортирую мусор. Пластик — отдельно, стекло — отдельно. Честно.

Жижа молчала. Один пузырек лениво лопнул, выпустив запах чего-то кислого и очень древнего.

— Скучно! — припечатала девушка с татуировкой. — Вы её не цепляете! Вы для неё — серый шум! Драма нужна! Эмоция! Конфликт!

— Танцуйте! — скомандовал Пекарь. — Вибрация тела может разбудить дикие дрожжи!

И я начал танцевать. Я, взрослый мужчина, инженер с высшим образованием, плясал перед банкой с тестом в центре города. Я старался делать плавные движения руками, чтобы не напугать глютен.
— Изольда! — выкрикивал я, делая па. — Взойди, звезда! Я тебя маслом намажу! Вологодским! Слой в палец толщиной!

— Не верю! — голосом Станиславского сказал юноша. — Вы ей льстите! Она же видит, что вы хотите её просто съесть! Вы объективируете закваску! Вы потребитель!

— А что мне с ней делать?! — взвыл я, останавливаясь и тяжело дыша. — В театр водить?! Жениться на ней?!

— Уважать! — строго сказала старушка из очереди, постукивая клюкой. — Сынок, ты ей пожалуйся. Скажи, что жизнь — дерьмо. Она старая, она поймет. Бабы жалость любят.

Я вытер пот со лба. Наклонился к банке почти вплотную.
— Слушай, Изольда, — зашептал я. — Сил нет. Жена пилит. Зарплату не индексировали три года. Спина болит — радикулит проклятый. В мире бардак. Если ты не дашь хлеба, я пойду и наемся сухарей. И я сломаю зуб. И это будет на твоей совести.

В банке что-то булькнуло. Глубоко, утробно. Жижа шевельнулась. Медленно, как спрут из бездны, начал подниматься огромный, величественный, лоснящийся пузырь.

— Есть контакт! — восторженно заорал Пекарь, хлопая в ладоши. — Срезонировала! Она почувствовала вашу экзистенциальную тоску! Это будет шедевр. «Багет Безысходности» с тмином. С вас девятьсот рублей.

— Сколько?! — у меня чуть глаза не выпали в банку. — Девятьсот?! За муку и воду?

— Это авторская работа, — обиделся Пекарь. — Вы платите за сотворчество. За диалог с вечностью. Это с учетом скидки за вашу искренность. Так-то полторы тысячи.

— А подешевле? — спросил я с надеждой. — Может, есть что-то... для простых смертных? Без диалога с вечностью? Просто пожевать?

Пекарь поморщился, как от острой зубной боли.
— Ну... Есть вчерашняя чиабатта. Она не прошла инициацию. Тесто обиделось на ретроградный Меркурий и не дало "дырок". Мы называем это «Плотный Хлеб Стыда». Триста рублей.

Я посмотрел на Изольду. Она пузырилась, довольная собой.
— Знаете, — сказал я. — Оставьте. Пусть Изольда ест сама себя. Это каннибализм, но зато бесплатно.

Я вышел на улицу.
Ветер хлестал по лицу, но мне было легко.
Я зашел в обычный сетевой магазин. Купил пакет муки. Самой дешевой. «Мука пшеничная, сорт высший, без претензий и биографии». Купил пачку сухих дрожжей. На них было написано «Быстродействующие». Никаких имен. Никаких Изольд. Просто функция.
Пришел домой.
Высыпал муку в миску. Плеснул воды из-под крана.
— Так, — сказал я тесту строго. — Слушать сюда. Никаких капризов. Ты — еда. Я — едок. У нас контракт. Ты поднимаешься — я тебя не смываю в унитаз. Время пошло.

Дрожжи, видимо, поняли, что с этим психопатом лучше не спорить. Тесто поперло через двадцать минут. Грубо, мощно, без рефлексии и танцев.
Я сунул этот ком в духовку.
Через час я достал нечто. Оно было похоже на метеорит, упавший в Тунгуске. Снизу черное, внутри сырое, корка твердая, как броня танка.
Я грыз этот хлеб. Я ломал об него зубы. Горячие крошки падали на пол.
Но это был самый вкусный хлеб в мире.
Потому что он молчал. Он не требовал понимания. Ему было плевать на мой внутренний мир. Он просто честно выполнял свою работу — насыщал.

Мы сошли с ума, товарищи. Еда стала собеседником. Одежда стала высказыванием. Мы скоро будем просить прощения у котлеты перед тем, как её пожарить, и брать письменное согласие у ботинок на прогулку.
А человеку просто хочется тепла. Простого, грубого тепла в желудке. Но это теперь называется «токсичное потребление».