Репа и наказание

— Ты понимаешь, что ты ешь? — спросил Эдуард, глядя на мою котлету так, словно это была не котлета, а лично убитый мной родственник. — Это же застывший крик.
Я прислушался. Котлета молчала. Она лежала в лужице жира и, кажется, дремала.
— А я слышу, — продолжал Эдуард, у которого уши просвечивали на солнце из-за отсутствия подкожного жира. — Вибрации смерти. То ли дело сельдерей. Ты его кусаешь, а он хрустит. Это он аплодирует твоему выбору.
— По-моему, это он кости ломает, — возразил я.
— Циник, — вздохнул Эдуард. — Тебе не понять. Ты зашлакован. Твои чакры забиты холестерином, как канализация в старом фонде. Очистись. Стань легким. Стань... прозрачным.

Я посмотрел на Эдуарда. Он действительно был прозрачным. Если он встанет на фоне обоев, его можно потерять. Но в его глазах горел огонь фанатика, который знает, где выход.
И я решил. Хватит быть кладбищем для котлет. Пора становиться храмом для петрушки.

Утро началось не с кофе, а с осознания. Я — травоядное. Звучало гордо, но голодно.
В магазине «Эко-Шмеко» было тихо, как в библиотеке. Продукты лежали на полках с таким видом, будто они не еда, а музейные экспонаты.
— Мне бы чего-нибудь... белкового, — попросил я у продавца, парня с бородой, в которой, кажется, уже завелись птицы.
— Возьмите тофу, — предложил он шепотом. — «Слеза дракона».
— Почему слеза?
— Потому что вы будете плакать от счастья. Или просто плакать. Вкус специфический.
— А что-то более... существенное?
— Сейтан. Пшеничное мясо. Его вымывали из муки семь девственниц в полнолуние.
Я взял сейтан. Он выглядел как кусок линолеума, переживший ремонт.

Дома я открыл интернет. Рецепт «Сейтан по-строгановски».
«Возьмите кусок сейтана и уговорите его стать мягким. Если не получается — бейте. Глютен понимает только силу. Потом маринуйте в соевом соусе, пока он не почернеет от стыда».
Я бил. Я колотил этот кусок скалкой. Он пружинил. Он возвращал удары. Скалка отскакивала мне в лоб.
— Сдайся! — кричал я. — Я хочу есть!
Сейтан молчал. Он был несокрушим, как покрышка от трактора.
Я пожарил его. Запахло жженой резиной и несбывшимися надеждами.
Когда я попытался откусить кусок, я понял, что мои зубы — это рудимент. С таким же успехом можно жевать подошву армейского ботинка. Это было не питание. Это была тренировка жевательных мышц.
— Ничего, — сказал я себе, вытирая пот. — Путь к звездам лежит через тернии. И через резину.

На третий день я позвонил Виталию. Виталий был веганом 80-го уровня. Он утверждал, что питается солнечными зайчиками и росой.
— Виталий, я умираю, — прохрипел я. — Я съел три килограмма моркови. Я стал оранжевым. Но я хочу есть.
— Это ломка, — голос Виталия звучал как из колодца. — Эго бунтует. Тебе нужно молоко.
— Я пил. Овсяное. Оно на вкус как вода, в которой мыли лошадь.
— Ты делал неправильно. Надо делать ореховый сыр. Возьми кешью. Замочи на ночь. Утром взбей с лимоном и дрожжами.
— С какими дрожжами?
— С дезактивированными. Они не бродят. Они просто придают вкус пармезана.
— Виталий, где я возьму мертвые дрожжи?
— В интернете. Или соскреби с совести. Шутка. Слушай, главное — намерение. Представь, что это сыр. Визуализируй сыр. Матрица подстроится.

Я замочил орехи. Взбил. Получилась серая жижа. Я намазал её на хлебец из прессованных опилок.
Закрыл глаза. Представил пармезан. Италию. Виноградники.
Укусил.
Вкус был... кислый. И немного пыльный. Как будто я лизнул старый шкаф.
Матрица не подстроилась. Матрица показала кукиш.

Через неделю я стал философом. Голод делает человека мыслителем. Я сидел на кухне и смотрел на авокадо.
Авокадо — это овощ-сволочь. В магазине он твердый, как камень. Ты приносишь его домой, ждешь пять минут — он гнилой. У него есть ровно три секунды идеальной спелости, и они обычно случаются в три часа ночи, когда ты спишь.
— Зачем ты существуешь? — спросил я авокадо.
Авокадо молчало. Оно знало, что стоит 300 рублей, и могло позволить себе высокомерие.

Вечером мы с Эдуардом пошли в веганское кафе «Корень зла» (название было ироничным, но суть отражало верно).
— Возьми смузи из спирулины, — посоветовал Эдуард. — Это чистый белок.
Мне принесли стакан с темно-зеленой жижей. Она пахла болотом, в котором утонула корова.
— Пей, — скомандовал друг. — Зажми нос и пей.
Я выпил. Желудок сжался в комок и попросил убежища в соседнем организме.
— Чувствуешь прилив сил? — спросил Эдуард.
— Чувствую прилив тошноты.
— Это токсины выходят!
— Эдик, если они выйдут, я исчезну. Я состою из токсинов. Я хочу котлету. Обычную, грешную, мясную котлету. С луком. И хлебом.
— Тише! — Эдуард испуганно оглянулся. — Здесь стены слышат. Тебя предадут анафеме и закидают фалафелем. Фалафель, кстати, вчерашний, он твердый, будет больно.

Мы вышли на улицу. Вечер был прохладный. Ветер носил запахи города. Бензин, духи, пыль... и вдруг.
Запах.
Тот самый. Запах, который будит генетическую память.
Киоск с надписью «КАРТОФЕЛЬ». Не «Фри». Не «По-деревенски». Просто «Картофель». Честно и сурово.
Я остановился. Ноги сами приросли к асфальту.
— Не смотри туда, — зашипел Эдуард. — Это крахмальная смерть. Это масло, на котором жарили еще динозавров.
— Эдик, — сказал я тихо. — Динозавры вымерли. А картошка осталась. Это эволюция.
Я подошел к окну. Там, в кипящем масле, плавали золотые бруски. Они не были сложными. Они не требовали визуализации. Они просто были.
— Один стандартный, — сказал я. — И соли. Побольше. Чтобы скрипело.

Продавщица, женщина с лицом, полным монументального спокойствия, насыпала мне в бумажный конверт порцию.
Я взял один ломтик. Он был горячим. Он обжигал пальцы, напоминая, что жизнь — это боль, но приятная.
Я положил его в рот.
Зубы вошли в мягкую мякоть, пробив хрустящую оборону. Соль ударила по рецепторам. Масло растеклось по языку.
Это было не просветление. Это было заземление. Я снова почувствовал себя человеком, стоящим на земле, а не витающим в облаках из овсяной пыли.
Я протянул конверт Эдуарду.
— Ешь.
— Не буду, — он сглотнул слюну так громко, что голуби разлетелись. — Это против моих принципов.
— Эдик, в этом ломтике нет принципов. Тут только физика. Термообработка корнеплода. Ешь, пока горячее. Холодная картошка — это как холодная женщина, смысл тот же, а радости никакой.
Эдуард дрожащей рукой взял брусок. Огляделся, словно боялся, что из-за угла выскочит Веганский Патруль.
Засунул в рот.
Его лицо, обычно скорбное и зеленоватое, вдруг розовело. Глаза затуманились.
— Ммм... — промычал он. — Соль... Это... Это соль земли.
— Вот именно, — кивнул я. — Зачем нам сложное счастье из тофу, если есть простое счастье из картошки?
Мы стояли и ели. Молча. Сосредоточенно.
Мимо проходили люди. Они спешили, суетились. А мы стояли, два философа с жирными пальцами, и понимали главное: жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на резиновое мясо. Лучше честно съесть картошку, чем лицемерно давиться смузи.
И в животе у меня, наконец, наступила тишина. Благостная, сытая тишина.