Следы

Бежали облака и набегали тучи, и ссыпались редкие снежинки, как крупа из порванного пакета, проявляясь из темного неба только возле самой земли, из щепоти, из свинцового блеска, из ниоткуда.

С самого утра и целый день голова нещадно гудела. Едва уловимо и настойчиво. Как тяжело нагруженный трансформатор, сбрасывающий нагрузку при случае и набирающий напряжение, постоянно. Звук «у» вибрировал где-то глубоко, перемещаясь вполне свободно, но иногда замирая в самых неожиданных местах. А мысли проявлялись как-то неохотно и шевелились весьма слабо, словно прокручиваясь через старорежимную мясорубку с тупым ножом – пропеллером. Вечерело.

Наступление вечера ощущалось сразу же после обеда, незадолго до него и во время -чувствовалось, что он вот-вот придет. Так и случалось. Так и было. В это странное время. В странное.

Незаметно улетели птицы и вернулись, никуда не улетавшие, вороны. Черно-белые, как фотографии, и массовые, как плоские шутки. Их вечерние, крикливые стаи, похожие на налет авиации на мирно спящий город, засыпающие небо и асфальт под собой, оставляющие после себя летящие силуэты и резко очерченные каркасы домов.

Так часто то, что ты видишь, оказывается не тем, на что смотришь.

Меня преследует запах фиалок. 

«Африканская ночь».

Так странно, когда запах ощущается в голове, сразу, без предварительного принюхивания. Когда запах просачивается через голос, через тени предметов или свет в окне, когда он ощущается вживую и как настоящий. И хрустит, как свежевымытый волос. И преследует, и остается в голове, как ее не поверни. И снова набежали тучи.

На тротуарах начинает выступать холодная соль, скапливаться в трещинах, таять в выбоинах, слетать с гладкой поверхности, оставляя стекольный проблеск и искринки холодного блеска. А фонари, все не зажигаются, и все сыплется и сыплется редкий, крупяной снег.

Все знают, что снег – это остывшая вода, все знают, что память – это замершее отражение и все знают, что время – странное. «Мне не хватает человека». И мне его, действительно, время от времени не хватает. В себе, в памяти, в снеге, в запахе фиалок, в летящей, как отставшая от стаи ворона, жизни. В проживаемом.

Но, странное дело, сколько не ищи совпадений, сколько не совпадай по граням, как не преломляй хлеба, счастье накапливается внутри любого недостатка. А все недостатки складываются в такой изломанный рисунок, что человека в нем разглядеть очень трудно. Я помню, как бабушка завязывала в платок мелкие вещи. Чтобы не забыть. Не из-за боязни потерять, а именно, чтобы не забыть. Каким образом, завязанный платок, влияет на дырявую память, я до сих пор - не знаю, но то, что влияет – несомненно. И помню завязанный уголок платка, вижу его. Тем отчетливее, чем становлюсь старше. А лицо – размылось, остались только пальцы, да платок. В этом весь человек. Мы помним неожиданное и забываем важное. Хотя, почему мы? Я.

Тесно. На улице, в воротнике, в доме. Тесно от кружащейся в воздухе мелочи, от провернутых мыслей, от крупы и соли. Невольно ожидаешь явление черпака и легкого помешивания, соударения прозрачной стенки кастрюли и невидимой поварешки. С неуничтожимым, как запах, звуком. С настойчивым перемешиванием предметов и людей. До готовности.

А все остальное – есть. И словно ничего не было и все еще, когда-нибудь будет. И – будет.

Бабушка бежала.
Бабушка устала.
Упала.
Лежала, лежала,
Кричала, кричала,
Звала.
Мимо бежал паренек.
Не помог.
Набрал пару строк,
Хмыкнул, посмеялся и сбег.
Шла тетка.
В руках сумки.
Разлеглась тут, бомжиха.
Ну, нет совести у людей.
Сплюнула и ушла.
Не помогла.
Бабушка полежала.
Полежала.
Отдохнула и поднялась.
Левая рука у нее отнялась.
Левая нога у нее подогнулась,
Но она отдохнула.
Вздохнула.
И, помолясь,
Побежала бабушка,
Ковыляя.
В эту даль светлую
И весну чумасшедшую,
Чистую, как слеза.