Неликвидные миры

Этот сад был нужен мне для одного-единственного поцелуя. Запущенный розовый сад...

И истории эти появились лишь для того, чтобы розарий вырос и постарел.

Когда-то давно они любили друг друга. Но потом между ними встали глупые обиды и дурно понятая гордость.

Он сделал карьеру. Потом удачно обменял должность на деньги. Ему досталась умная жена, которую он не любил, но уважал. Она воспитала ему толковых детей. Поэтому после первого инфаркта он со спокойной душой передал бизнес сыну.

Еще в школе, когда мальчишки начинают думать о конечности жизни, он решил, что в старости будет выращивать розы. Странное желание для мальчишки. Но выполнимое - если к старости на твоем счету несколько миллиардов.

Он купил в Крыму кусок земли бывшего цветоводческого НИИСХоза. Всего-то каких-то три десятка гектаров: запущенный розарий и разворованная селекционная станция. В комплекте с землей он получил головную боль в виде двух профессоров-пенсионеров, не желавших прекращать выведение новых сортов роз. Десять лет, пока хозяйство умирало, они работали бесплатно. И теперь готовы были лечь под бульдозер, если на месте розария кто-нибудь попытается начать строительство.

Он подумал, что стариков можно без труда нейтрализовать: если есть деньги, то любой энтузиаст через пару дней окажется в психиатрической клинике с диагнозом "возрастные изменения тканей мозга". Но он не хотел войны, да и все тридцать га перекапывать собственными руками тоже не собирался. Не те времена. Лет за десять до этого тела несговорчивых директоров сибирских заводов порой находили мелких и грязных карьерах, залезть в которые побрезгуют даже мальчишки из рабочих бараков. Милиция приходила к выводу, что утопленники решали искупаться, но вдруг чувствовали в воде недомогание... Но на этот раз он учредил благотворительный фонд поддержки селекционного цветоводства, стал платить профессорам и даже покупать для них участие во всевозможных конференциях и фестивалях. С первого же конкурса профессора вернулись помолодевшими, с ворохом призов, дипломов и деловых предложений. Тогда-то он и подумал, что добрым волшебником быть гораздо приятнее, чем злым.

Места же для маленького - по его меркам - домика вполне хватило, когда снесли обветшавшее здание конторы...

А она всю жизнь служила искусству. В молодости она сыграла веселую простушку в каком-то идеологически правильном фильме и получила звание Заслуженной артистки. "Народной" так и не стала...

У нее было много мужей и единственная дочь - любимая и любящая, но совершенно не такая, о какой мечталось. Девочка была совершенно равнодушна к театру. Стала модным фотографом, молоденькие актриски записывались к ней в очередь на фотосессию. Но больше всего дочь любила снимать обычных людей - в горе и в радости, на митингах и на рынках. Ее репортажи печатали в крупнейших газетах. Душа дочери принадлежала улице - грязной и пошлой улице. И еще - мужу. Веселому, уверенному в себе, немного циничному журналисту, совершенно не помышляющему о служении высокому. И внуки выросли такими же прагматиками. Старший поступил в летное училище с твердым намерением стать космонавтом, младший подался в медицинский.

Она продолжала служить в театре. Не самом известном, но все же столичном. Раз в две недели выходила на сцену. Ради этих двух дней в месяц и жила...

Однажды он приехал в Москву. Зачем? Не важно. Мало ли какие дела могут быть в столице у олигарха, даже если он на пенсии. Случайно увидел на афише знакомую фамилию и пошел в театр.

После спектакля подарил ей роскошный букет. В первую минуту она не узнала бывшего поклонника. Потом разрыдалась.

Они уехали в Крым, в его маленький домик на окраине розового сада. Да, надо сказать, что сил "благотворительного фонда" не хватало, чтобы восстановить весь сад. Селекционные делянки содержались в относительном порядке, а вот посадки масличных роз разрослись и одичали. Но ему почему-то больше всего нравился этот, самый запущенный, угол сада.

Он привел ее в розарий и наконец-то сделал то, о чем забыл, растерявшись, в Москве: поцеловал ей руку. Коснулся сухими губами тонкой, словно бумага, старческой кожи. Кремы и компрессы помогают женщинам лишь лет до шестидесяти, а потом уже никуда не деваться ни от синих жил, ни от пигментных пятен... Тело, чувствуя свою ненужность, умирает изнутри.

Но он поцеловал ей руку так, что она поняла: есть все же что-то большее, чем желания тел. А вокруг них буйствовало южное лето и одуряюще пахли розы.

Я не знаю конца этой истории. Да он и не важен. Что стало с фондом? Сколько он и она пробыли вместе: неделю или десять лет, щедро отмерянных судьбой? Финальная сцена сыграна, занавес закрылся, в зрительном зале погас свет. От высокого искусства остался лишь пыльный бархат да куски раскрашенной фанеры, притворявшиеся розовыми кустами.

Но однажды, блуждая по дорогам своих фантазий, я наткнулась на бесхозный сад. Запущенный, окончательно одичавший. Целое поле роз... Вокруг кустов, усыпанных плотными, словно капустные кочаны, мелкими цветами так, что порой и листьев не видно, откуда-то появились прибрежные скалы и прибой у их подножия, кусок степи и дальние горы...

И - ни одной живой души. Треск цикад да песня какой-то птицы в огромном южном небе, аромат роз да изредка - ветер с моря несет запахи водорослей.

И тени, такие невнятные, что не поймешь, кем они были: влюбленными стариками или кем-то еще...

Новенький, ничейный мир, подходящий для цветочных фей. Или - нет. Скорее - для звездных эльфов, потому что в буйстве сада есть нота бесконечной эльфийской печали.

Куда бы пристроить мир? Или пусть полежит до времени?