Олег Ликушин

Вспоминаю Суворинское: «дайте мне три рубля на обед в трактире». Без отдачи. Чтоб я ел и, насыщаясь, не насытился в обозримом.

Goodbye cardboard city, или прощай, город притворщиков.

Веруют заяц и кот и собаки пропуску Бога в слова, веруют в то, что едят фейербахи, если они – голова, та, что у Пушкина в поле продутом спит в гильотине земли и представляется Божьим продуктом, чтобы менты не сгребли.

Русское и ещё раз - русское

"Там, где нет формы, - нет и идеи. Искать одну – это значит искать другую. Они так же неотъемлемы друг от друга, как субстанция неотделима от краски; вот почему Искусство – воплощение истины.

Какой-то досужий человек спросил однажды Тургенева, как он представляет себе чорта; тот не нашёлся, но поинтересовался у спрашивающего. “Ну, так вообразите себе господина с одной ноздрёй и без спины – ну вот он и есть чорт”. - “Глупо, но занятно”, - отвечал Тургенев.

Научи меня жизни, философ, покажи, что любить и что нет, и на жизни пёстрополосой
в рамке выставь забавный сюжет.

Вся история человечества началась с яблока.
История России – со смородины.

Так я стал собою – безумием, выставленным в простенок между дверьми «было» и «будет», мерой хлама человеческого. Мебели и ветоши. Тщеславия и пряток. Скопидомства и расточительности. Похоти и притворства. Обличений и покаяний. Личин и парсун. Ряженья и голоты. Правды и лжи. И чего-то ещё… не помню.

Зароков верных раб лукавый, подёнщик вечного «сейчас», не пей из лужицы, что справа, – башки не будет на плечах; не лезь к столам, стоящим слева нагромождением щедрот, – не будет ни лавэ, ни грева: психушкой правит идиот. Вот жизнь, где выбор – вечный морок, где ложь и правда – всё одно; снега заходят в сонный город, скрывая грубое рядно обыденности – равнодушья, страдательно скупых торжеств… Всё ближе смертное удушье, всё жостче власти скорбный жест.

Когда под солнцем месяц молодой, когда созвездья в первый раз в колодце, когда «когда» беспечному неймётся, жест равен миру, мир – глаголу «пой».
Когда вступают флейта и гобой, сквозь слёзы скрипка им вослед смеётся, всё это странно музыкой зовётся и отзывается любовью и судьбой.
Когда пройдут ведомые звездой, и ни один при жизни не вернётся, порадуйся за них, а не придётся – проверь вино: не пахнет ли водой.
Когда ты станешь наконец собой, поймёшь – раз не болит, уже не бьётся, честнее песни нет, что не поётся – молчится страшно в комнате пустой.

В бреду моём всё было невероятно – похоже и непохоже на действительность, как только и может быть, верно, в бреду. Я чертил на песке, смотрел на начертанное – часами, недвижным взором, будто не читая, а впитывая значения и смыслы, нисколько не сопереживая им, не радуясь и не негодуя; после, в какой-то миг дрогнув, точно поражонный чем-то, бросался на раскалённый песок и ползал по нему, елозил, пока не уничтожал всё – всё до последнего знака; тогда, убедившись, что ничего из прежнего уже не существует, а новое по каким-то, не зависящим от меня причинам, не настаёт, вставал и, задрав голову к небесам, принимался бешено хохотать: что, взяли?

Евгений Замятин, «Мы»: Человек – как роман: до самой последней страницы не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать. Боишься – потому, что это сильнее тебя, ненавидишь – потому что боишься, любишь – потому что не можешь покорить это себе. Ведь только и можно любить непокорное».