Олег Ликушин

Зимой в деревне нашей тихо, проедет кто – как гром с небес.

Умберто Эко: «Говорят, что кошки, выпадая из окна, если стукаются носом, перестают чувствовать запахи, а поскольку у котов главное – обоняние, перестают понимать мир. Так вот, я кот, стукнувшийся носом. Я вижу вещи, я знаю их названия, вот это магазины, это едет велосипед, а там деревья, – но я не чувствую предметы... будто надел чужой пиджак. – Безносый кот в чужом пиджаке».

Его неизменный спутник по охоте, рыжий цирюльник и горький пьяница Прохор, набивая охотничий ягдаш подстреленной дичью, напевал из “Братьев разбойников”:
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний!..

Посмотри в зеркало: ты – вне огня. Вены не режь: нет там меня. Я – то, что в поле за церковью, тёмен и вещ.

Выйди кто с таким «откровением», его бы подняли на смех, и не только. На щит бы подняли и понесли.

А живя в нужнике, поневоле привыкнешь к говну,
и вонь его тебе не будет противна, даром, что gentleman.
А.С. Пушкин. 1 июля 1834 года

Ба! А вот и он сам, лично, ведя и придерживая под локоть новознакомца ему, именем Ликушина, по виду птицу залётную, приговоривает с ухмылочкой:
- А знаете, милейший, я ведь давненько вас в этих, так сказать, эмпиреях пребываючи, поджидаю. И с немалым, заметьте, нетерпением. А всё отчего? А хочется мне поглядеть и насладиться – не скрываю, отнюдь, - как вас из града сего прогонять станут... Что, удивлены? Этакий поворот событий вас, хотите возразить, не вполне устраивает?

- Встали и пошли, как живые?
- Ну да.

С этою мыслью я и проснулся в тот раз. Точно за шаг до падения с береговой скалы в море ужаса, или море, рождающее много слёз, что по-арабски будет – Бахр-ал-Бака.

Из воспоминаний Джинджера Бейкера:
"Судя по сообщениям в СМИ, мне также удалось «умереть» во время этого тура! Однажды я ехал по прибрежному шоссе 101 из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско с тремя симпатичными цыпочками в Shelby Cobra. Диктор по радио сказал: «Мы прерываем музыку, чтобы сообщить вам, что барабанщик Blind Faith Джинджер Бейкер только что был найден мертвым от передозировки г**на в своем гостиничном номере». Я оглянулся на цыпочек и подумал: «Черт возьми! Должно быть, я попал в рай!»..."

И как бы ни был хорош тот мир, который ждет нас впереди, те ощущения, что мы испытали в этой жизни, мы больше не испытаем никогда. И хотя мы уходим отсюда безвозвратно, нити, которые связывают нас живыми людьми, не рвутся.
Вольф Мессинг.

- Встали и пошли, как живые?
- Ну да.

Дураку поумнеть невозможно; умным – можно глупеть и глупить. Оттого так легко и тревожно расплетается времени нить.

Началось в раннем детстве, когда маленький Кай придумал всунуть два бенгальских огня в электрическую розетку, чтобы устроить фейерверк в отсутствие спичек.

Из разговора:

- Мне бы таблетку выпить!..
- Таблетки не пьют, их либо проглатывают, либо разжовывают. Пить надо другое, хотя повод может быть в обоих случаях один.
- А что ж делать? Все так говорят.
- Говорят – на Москве умных родят, а приглядишься – идиот на идиоте.
- А Путин?
- Путин из Питера.
- Ну и што?
- Што, што! Штоколов нашёлся. Таблетку пей!..

Слышу детские улицы, топот шальной
Меж извилистых трещин асфальта.
Слышу детские запахи: пахнет травой,
Пахнет марками с острова Мальта.
Слышу школу перил, туалетов уют
И запретный дымок сигареты.
Слышу пятна чернил... Между пальцев текут
Годы, лестницей, солнцем нагретой.
Пётр Мамонов

На вышку всходит философ Вышеславцев, зигует. Блякает беззвучно безымянными пальцами по подлетевшим клавишам композитора Рахманинова...

«Взята бы была “голая женщина” – и мы, взглянув, сказали бы: “Голая женщина”, и – ничего бы не прибавили. Просто, ясно, наглядно и “отвернулись”»

Кто писал светские, греховные и вредоносные романы, песни, дурные басни и ночные оперы – эти сидят в таком зловонии, что если бы их привели в городской сортир, где тыщи людей оправляются, то они бы для себя сочли это место счастьем. Разлили книжное зловоние людям, – теперь и сами томитесь в своем амбарэ!
Так и сказала: «амба-рэ».

Я убийца. Отчеркну: я – серийный убийца, но убийца в законе, легальный, то есть приличный человек, человек права и нормы, вроде как воевавший солдат. Я убил нескольких, может, двоих, а может, троих и больше.

Я задумался: что, если фальшивый-нефальшивый Аристотель прав, и Кафка намеревался превратиться в муху? И Корней Чуковский – за ним? А вдруг и в самом деле, и превращались?! Так-то – ничего, вопрос разве с конечностями, с их числом.

Вот ты сидишь с ним под старым, в три мальчишечьих охвата вязом, в вязкой темени, на корточках, и вы растягиваете на двоих «богатый» бычок беломорины, и едкий дым дерёт горло, щиплет глаза, и душа, ещё вам обоим не известная, пацанская ваша душа летит на волю, и вам оттого весело, и вы, давая фистулу, дружно смеётесь, давясь смехом хохочете...

Сквозь глубину вод прозрел движущуюся встречным курсом запечатлённую бочку. Из бочки донёсся до неузнаваемости изменённый толщей воды голос:
- Все мы в упадке, Санёк. Все. Так что, женись ты, не женись, а прошлого не вернёшь.
Пушкин рассмеялся – звонко, в голос, задрыгал обезьяньими ножками, заплясал у бездны на краю, снял цилиндр, плюнул в него, бросил шляпу на ветер.

Пробило чорта, всего, как был, лиловыми молниями, сжался чорт от адской боли и крепче крепкого дитё к бессердечной груди прижал. Держит, как против хотенья своего, и ничего уж ровным счётом сообразить не может, а только видит чорт, точно в бреду, как тянется к нему, перевесившись чрез край ослепительно сияющей тропы, мамкина душа...

Из общей кутерьмы, из поднятой песчаной бури, из хаоса мелкодисперсной круговерти сам собою вылепливается архаичный зомбоящик марки «Рекорд» под кружавчатою салфеткой, на салфетке – древняя, вавилонского исполнения лампа, из лампы в невидные небеса бьёт лучик пыльного света, слышны глухие, перебиваемые помехами, голоса:
- Контакт!
- Есть контакт!

Дом был «их», подъезд был «их», лавочка – без сомнений, и в первую, может быть, очередь, тоже «их». Всё, или почти всё в этой стране было, как лавочка, «их», то есть «народное».

Несётся музыка, легка, но так легка, что неподвижна; вся – искушенье старика: и пышен торт, да скисла вишня.

В 1860-е годы московские криминальные авторитеты гуляли в трактире «Амстердам», а я терпеливо ждал своей участи.

Отец всех вещей – война, мать, мать её так, – гармония, без которой ничто не родится и ничто не прибывает: диалектика, какой ты, варвар, не постиг.