О боли, счастье и литературе

В статье "Смерть героя, или полное выгорание читательских сил" Arlett пишет - "Я устала от историй, которые меня триггерят, но в других - легких - для себя я не вижу никакого смысла. Я ничего не чувствую, проживая их. Какой-то суррогат. В них нет пульса. Но и чувствовать я устала. Да, я признаю: у меня невротические отношения с литературой и кинематографом. Я ищу среди них тех, кто будет меня абьюзить, делать больно и разбивать сердце. И буду искать впредь" (с)

Распространенная позиция. Но я с ней совершенно не согласен. Для меня произведение, которое "абьюзит, триггерит и разбивает сердце" - это по определению плохое, слабое произведение. Автор подобной книги похож на ребенка, который играет с острыми или взрывоопасными предметами, которым в его неумелых и разнузданных ручонках в принципе не место. Важно не то, насколько в принципе трагичны вещи, о которых пишет автор. Важно всегда то, насколько автор мудр, жизнерадостен, отважен и талантлив. Ни "Крутой маршрут", ни "Сказать жизни ДА!" ни "В круге первом" не абьюзят и не разбивают сердце. Они восхищают - силой, цельностью, красотой и совершенством человеческой души. От них веет теплом, отвагой, радостью, любовью к жизни и любовью к людям. А все горькое, больное и жестокое, что происходит с автором или его героями, в этих книгах отходит далеко на задний план, оно - побеждено! И если автор не в силах сделать своего читателя счастливым, значит, автор в смысле своей творческой задачи - импотент, и такой автор может даже не надеяться, что залучит меня в читатели. Он замахнулся на сюжет, который ему не по мерке и не по зубам.

Хорошие стихи и книги часто трогают до слез, но над _хорошим_ текстом, будь он о трагических или о радостных вещах, мы плачем не от боли, а от совсем другого чувства, близкого к восторгу, к озарению, прозрению (и к горю, что тебе не удержаться на этой сияющей, недостижимой высоте). Я готов плакать исключительно от восхищения, а уж никак не хныкать (с автором в обнимку) от бессилия перед лицом несчастий или зла.

Вот, например, последний раз я плакал, перечитывая "В круге первом" (а ведь я этот роман читал не один раз, и знаю близко к тексту. А местами даже - наизусть). Я плакал над моментом, который восхищал меня и до этого - восхищал всякий раз, когда я перечитывал роман. Из сцены разговора Кондрашева-Иванова с Нержиным :

"В войну не стало масла для красок - он брал пайковое подсолнечное и разводил на нем. За карточки надо было служить, его послали в химический дивизион рисовать портреты отличниц боевой и политической подготовки.

Заказано было десять таких портретов, но из десяти отличниц он выбрал одну и изводил ее долгими сеансами. Однако, рисовал ее совсем не так, как надо было командованию - и никто потом не хотел брать этого портрета, названного: "Москва, сорок первый год".

А сорок первый год на этом портрете - явился. Это была девушка в противоипритном костюме. Медно-рыжие буйные волосы ее выбрасывались во все стороны из-под пилотки и взволнованным контуром охватывали голову. Голова была вскинута, безумные глаза видели перед собой что-то ужасное, непрощаемое что-то. Но не расслаблена по-девически была фигура! Готовые к борьбе руки держались за ремень противогаза, а противоипритный черно-серый костюм ломался острыми жесткими складками, серебристой полосой отсвечивал на переломленной плоскости - и виделся как латы рыцарских времен. Благородное, жестокое и мстительное сошлось и врезалось на лице этой решительной калужской комсомолки, вовсе не красивой, в которой Кондрашев-Иванов увидел Орлеанскую Деву.

Очень, кажется, близко это все получилось к "не забудем! не простим!", но переходило за край, показывало что-то уже не управляемое - и картины испугались, не взяли, не выставили ни разу нигде, она годы стояла в комнатенке художника, отвернутая к стене, и так достоялась до самого дня ареста" (с)

Я плакал, потому что это - хорошо, отчаянно прекрасно, на той высоте, где лучше уже и не скажешь, а осталось только заучить на память так, как это было сказано. Это - бессмертие. Причем сразу троих - никому не известной девушки, и переименованного Солженицыном художника, и автора, который написал этот пассаж.