Архи- (без "в")

Так много камней брошено в меня,
что ни один из них уже не страшен.
А. Ахматова.

Исторический анекдот.

Уинстон Черчилль выступает с речью. После выступления журналистка спрашивает:

– Вам приятно сознавать, что зал полон желающими вас услышать?

Черчилль отвечает:

– Приятно, и даже очень, но всякий раз, когда я вижу полный зал, я не могу не думать о том, что, если бы я не произносил речь, а поднимался на эшафот, зрителей собралось бы вдвое больше.

***
Публичные казни остались, по нашим временам, разве добродетельным китайцам-саудитам, ну да ладно. Ясность требует своего.

«Братья Карамазовы». Глава «Великая тайна Мити. Освистали»: 

« - Подлецом может быть всякий, да и есть, пожалуй, всякий, но вором может быть не всякий, а только архиподлец. Ну да я там этим тонкостям не умею… А только вор подлее подлеца, вот моё убеждение…»

Хлёсткую эту фразу выбрал я в попытке получить нечто определённое при решении неопределённого уравнения последнего нашего времени. Нечто получил (всякому по заслугам), однако же догадался дурак, что той степени ясности понимания момента, какая должна наличествовать при ящике с котом Шредингера, в публике нет. В той, во всяком случае, её части, которая хоть как-то откликнулась. Нет по объективным причинам и при извинительных обстоятельствах.

***
Коротенько – суть: в последнем своём романе Достоевский показывает процесс крушения среднего слоя русского дворянства – станового хребта Империи, как его иной раз «титулуют». И процесс показал, и вскрыл причины, и наметил вероятные следствия. Второму роману оставлена была полнота этих самых следствий и разоблачений. Отчеркну сразу – это моё виденье. Из этой точки и продолжу.

Итак, Фёдор Павлович – глава семейства; мельком – три матери его детей (именно три);

 сыновья: Дмитрий, Иван, Алексей и Павел.

Подлость и воровство – ключики к целому семейства. И, вероятно, Империи (раз уж «становой хребет»).

Начну с матерей (чтоб сразу с ними прикончить).

Первая, родив, романтически сбежала от подлеца и «его» сына.

Вторая, родив двоих, вышла кликушей (у русских критиков» она «мадонна в лучах заката»); дети её, выброски: старший – гений на взлёте в безумье, младший межмирно мирячит.
Третья – юродивая побродяжка без слов и сознания, нечто межмирное, родила эпилептика-миряка.
***
О главе семейства все (надеюсь) в общих чертах начитаны. Подлец конечный и вор (зажал сыновьи деньги). Дворянского в нём осталось на подошву туфли, какой он первого сына готов как таракана по полу размазать. Главное, что, по мне, именно главное в Фёдоре Павловиче: в чорте видит «хозяина фабрики железных крючьев», т.е. хозяина вообще; через него подозревает «наличие» Бога; Церковь предлагает «упразднить», а капиталы её, вероятно, «поделить по справедливости», т.е. пустить в дело. Предтеча своего рода.
Сыновья.
Павел, миряк-эпилептик, подлец, но не вор. Тут любопытное: прочие братья именно в воровстве его и подозревают. В Павле – квинтэссенция «раннего развития»: на чтении Библии мальчишка высмеивает акт Творения мира. Впрочем, накануне самоубийства намекает на присутствие неких высших сил. В нём, бастарде, – полнота вырождения дворянства в буржуазию, средне-мелкую, в «чего изволите-с» (и тайный плевок в тарелку), в рестораторы, например.

Алексей, миряк-эпилептик, не вор и никак не подлец. Во всяком случае, по видимости, умело организованной Достоевским через г-на Рассказчика романа. Межмирное в нём подано как искание пути: либо строительство новой Вавилонской башни и «новой церкви» в ней (назову это социал-сатанизм), либо вера в Бога, но не «прямо», а через старца Зосиму и его «чудеса». Абсолютное зеркало веры его папеньки в Бога через чорта, а можно и так: идолопоклонство, магия. Без чуда для Алёши нет равно и старца Зосимы, и Бога, на чём, собственно, машкерад с ряженьем в «послушники» и прикончивается. В сухом остатке – башня. Выбор совершон. По сути – подлость и воровство. Причём, не со строчных букв, а с прописью.

(Уверен в скобке: убийство Фёдора Павловича совершил именно сей «послушник» и «христос-воскресе», любимейший его сынок.)

И то: случай не делает человека подлецом, случай выявляет в человеке подлеца. И вора.

Иван, гений на взлёте с исходом в безумие, новый Икар. Совестливый подлец, но не вор.

 Хотя… как посмотреть! Иван исхищает Второе пришествие в «Инквизиторе», «почтительнейше возвращает билет», приобретённый не на свои – даром; отказывается от ответственности («сторож ли я брату своему») и замирает в полушаге от отказа от личной вины. (От, от, от!) Крадёт – потенциально – веру в читателях Поэмы. Иван был бы вершиной отречения в семействе, если бы… если бы не Сатана, пожаловавший его своим высочайшим визитом. Фёдор Павлович обзавидовался бы.

И наконец – Дмитрий, Митенька – единично цельный наследник Подпольного человека и Парадоксалиста, на восхождении в положительное, но из самых темнот падения.

Именно он произносит занозившую иные сознания фразу: « - …Подлецом может быть всякий, да и есть, пожалуй, всякий, но вором может быть не всякий, а только архиподлец.

 Ну да я там этим тонкостям не умею… А только вор подлее подлеца, вот моё убеждение…»
Дело, напомню, было в трактире, наутро после свершившегося наконец соединения Дмитрия и Грушеньки – разгульного, пьяненького, прискандального и нараспашечного соединения новых Адама и Евы. Новых людей Нового мира, где не женятся и замуж не выходят, а и деток не родят. Отчего так думаю? Оттого, что дорога Митеньки к крайнему восстанию пролегает через каторгу в дление дела «последнего» старца пригородного Скотопригоньевского монастыря. Дорога Грушеньки… Пусть читатель сам домысливает несложную эту коллизию.

В конце-то концов, думаю я дурак, что в человеческом главное не акт, не действие как таковое, а предвкушение, соблазн, мечта. Или «презентация», а не «продажа». Оттого-то, ещё думаю я, нынешние архонты мира («князья» в нашем переводе) и живут мечтою о прекращении всех и всяческих «мечт» в человеческом, начав, по тому же Достоевскому, с беспредельной свободы, оканчивают беспредельным же деспотизмом (см.: «Бесы»).

Но… к делу, к фразе.

Здесь-то, в трактире, Митя, обвинённый в убийстве отца и краже трёх тысяч, на которые Фёдор Павлович намеревался уложить в свою постель лукавицу Грушеньку, а на попытке оправдания уловленный ещё и на ладонке с такими же (т.е. чужими) тремя тысячами (такими же, но не теми же), бьётся лбом о непробиваемую стенку обстоятельств и винит себя и подлецом и вором. Себя, разом и подлецом и вором. Тем же подлецом-вором, «архиподлецом», каким стал Адам в минуту грехопадения, и украв и сподличав: любовь, знаете ли, штука та ещё (гм!).

Напомню: архи-, как приставка, взята в русский язык из греческого, где первым значением имеет «старший, главный». Трактовка «первочеловек» с отсылом к Адаму в этом смысле вполне допустима, логична.

***
Главное, что, по мне, высказывает о главном романа (и русской жизни вообще) Дмитрий Карамазов, открывается в главе «Гимн и секрет», когда он (острожный сиделец) рассказывает Алёше о разговоре с Ракитиным: « … - Я ему сейчас вот говорил: «Карамазовы не подлецы, а философы, потому что все настоящие русские люди философы, а ты хоть и учился, а не философ, ты смерд».

Это первая часть главного.

Вторая – здесь же, на попытке объяснить, отчего он, Митя, «пропал», т.е. погиб:

«… - В сущности... если всё целое взять – Бога жалко… А меня Бог мучит. Одно только это и мучит. А что, как его нет? Что, если прав Ракитин, что это идея искусственная в человечестве? Тогда, если его нет, то человек шеф земли, мироздания. Великолепно! 

Только как он будет добродетелен без Бога-то? Вопрос! Я всё про это. Ибо кого же он будет тогда любить, человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн-то воспоёт?

Ракитин смеётся. Ракитин говорит, что можно любить человечество и без Бога. Ну это сморчок сопливый может только так утверждать, а я понять не могу».

Сублимат из первой части:

Карамазовы, все – настоящие русские люди;

Карамазовы, все – философы;

Карамазовы, все – не подлецы.

Первую и вторую позиции принять легко. Третья же вызывает изумление: убиенный Фёдор Павлович-то как не подлец? А Смердяков? Для Дмитрия оба несомненные воры и подлецы. Кто врёт, Достоевский или его персонаж? Вероятнее – персонаж, но для какой цели?
Ракитин. Разночинец. Семинарист. «Хоть и учился, а не философ» прямиком отсылает в прошлое, в литературу, к Гоголю, к Хоме Бруту,* бурсаку и «философу», «смерду». Но и в будущее, в будущее русских разночинцев как русской нерусской интеллигенции. Это они, «хоть и учились, а не философы – смерды». Здесь не сословная спесь невеликого дворянчика Мити Карамазова, здесь – оскорблённое чутьё самого Достоевского.

Просвещённые просветители с прицелом в отделение критики (то же, по сути, что у посетившего Ивана «джентльмена», Сатаны) оказались на поверку с тем ещё душком, «смердами», смердящими при жизни, живыми трупами смердяковыми, то есть подлецами.

А ворами?

Митя: « - Легко жить Ракитину: “Ты, - говорит он мне сегодня, - о расширении гражданских прав человека хлопочи лучше али хоть о том, чтобы цена на говядину не возвысилась; этим проще и ближе человечеству любовь окажешь, чем философиями”. Я ему на это и отмочил: “А ты, говорю, без Бога-то, сам ещё на говядину цену набьешь, коль под руку попадет, и наколотишь рубль на копейку”».

Архиподлецы. Селфмейдмены. Предприниматели – хорошее, доброе русское слово.

Сублимат из второй части:

Карамазовы, все – «насекомые», сладострастники, рабы грозного гения, архонта страшной вещи, красоты. Которая уж верно «мир спасёт».

Карамазовых, всех – Бог мучит.

Карамазовы, все, каждый по-своему – из этой муки пытаются выбраться, выйти, выползти, сбежать.
Тут две любови. Две, как и должно быть у автора «Двойника». У всех Карамазовых – по две любови.

Как minimum. Как должно быть у вора и подлеца. Как у мученика и сладострастника. Как у верующего – разом – в Справедливость и в Бога.

Как это «умом понять», если «общий аршин» давно отменён, но русские люди остались русскими людьми, а значит – …

И то: … всякий раз, когда я вижу полный зал, я не могу не думать о том, что, если бы я не произносил речь, а поднимался на эшафот, зрителей собралось бы вдвое больше.

* Ср., пропустив через линзу островидца Достоевского, через слово того же Митеньки («Насекомым – сладострастье… Это – бури, потому что сладострастье буря, больше бури!.. Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки»), через Гоголя и «философа»-убийцу ведьмы-оборотня Хому Брута («Перед ним лежала красавица, с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слёз»): Пушкин, «Вольность»: …В сгущённой мгле предрассуждений / Воссела – Рабства грозный Гений… и Как мимолётное виденье, / Как гений чистой красоты…

Всё сходится. Архонты, бури, ведьмы, философы, рабство и тщета вольности… Сходится так, «что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским»; и так уж «ещё страшнее», что иной «уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит, как и в юные беспорочные годы»…

И может быть – на мой закат печальный

Блеснёт любовь улыбкою прощальной…

Гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь.