Не наоборот

Д. Фаулз, роман «Волхв»: «Вселенная существует потому, что длится рассказ, а не наоборот».
В пригоршне перлов постмодернистской письменности – один из драгоценнейших. Он как яблочный спас, если представить, что яблоко в пустотном нашем потопе надёжнее спасательного пояса. (Который всего лишь длит агонию под титаническимй оркестрик вечно маленькой надежды.) И оно ведь, это яблоко, чертовски красиво, как красивы иные, из древности в детство пришедшие сказки, пришедшие, да так и оставшиеся – «навеки». Этим сказкам – лучшим из них – хочется продолжения, за продолжением ещё продолжения, и так чтоб без конца. И верится, и хочется, чтобы вот этот герой, отважный, дерзкий, везучий, эта героиня, умница-раскрасавица, вышли и всегда выходили победителями, восходили из самых чудовищных схваток, из самых коварных ловушек выбирались на вершины добра и счастья, и если текст или рассказчик тебя вдруг подводят, прикончивают рассказ в самом «ненужном» месте, так ты, если и стерпишь и примешь их непреклонную волю, то непременно, уйдя к себе в уголок, забившись в тёплую, уютную постель, залезши с головой под одеяло, сам придумаешь продолжение, и великий мир подчинится тебе, раскроется во всю свою бесконечную ширь, и ты сам станешь героем, и твои герои примут тебя и поведут, и… О, эти детские фантазии! Как бы так сделать, чтобы они никогда не скудели?

Да вот же: «новые сказки придумает жизнь». «Жизнь» придумала «игру в игру». Придумала компенсацией намертво утраченного детства («стань как дитя, и играй всерьёз» – максима, бог ты мой! – ещё Фридриха Шиллера), восполнением растерянных в бесчудесностях ободнений прежних опор – нерушимых Веры и Истории. С ними, оказывается, тоже можно играть, играть взахлёб, и самому, и на подсказках авторитетных рассказчиков – власть имущих и приближонных к ним. Как бы помазанных. Отказавшихся жрать ежедневную пайку отвратительной чечевичной похлёбки, как отказался Аристотель (или Платон – не суть) в легендарном диалоге с Диогеном, и навеявших человечеству «сон золотой».

И что с того, что золото этого сна – «цыганское», бесовское, всего лишь угольки, присыпанные золотой-сахарной пудрой; что с того? Оно возвращает тебя в детство, где ты веришь и живёшь и забываешься. За-бы-ва-ешь-ся. Всеми. Но непременна и возвратная форма глагола, непременна! Ведь это твоё, в нём твоё, пускай и заёмное, как в ссудной кассе под процент, но именно и только твоё «Я». Великое «Я» маленького победителя-чудотворца, всеми, по твоей собственной воле, «по щучьему велению, по моему хотению» забытого. Ты один. Одиноко твоё «Я». Расчеловеченное слегка. И тут все на равных – и ты, и твои герои, живейшие живчики, которые помогают тебе вести рассказ, перебивают тебя, наставляют на путь истинный, ведут и уводят. Сами, главное – сами, как настоящие! Куда неважно, важно – от чего и от Кого.

***
Когда ещё провозглашено и прочтено: «В рамках парадигмальных установок постмодернизма фигура автора воспринимается сугубо негативно, а именно: как референт внетекстового (онтологически заданного) источника смысла и содержания письма, как парафраз фигуры Отца в его классической психоаналитической артикуляции, как символ и персонификация авторитета, предполагающего наличие избранного дискурса легитимации и не допускающего варьирования метанаррации, а также как средоточие и метка власти в её как метафизическом, так и непосредственно социально-политическом понимании».
«Поэтому» автор «умер», как Барт подглядел, хотя поэт Андрей Вознесенский, помнится, возражал тем, что «умер Барт». По мне, так умерли оба – и Барт (во всех смыслах, кроме «призрака по Европе»), и «автор», но последний только для тех, кто демократически полифонирует собственные никчемность и суицид. Это и есть леворюция мёртвых, или бессмысленный и беспощадный бунт маленького, малоталанного, однако могущественного в неисчислимом своём множестве «Я»: «я уверен, что здесь и везде говорит и действует персонаж, говорит и действует вопреки воле автора-диктатора; почему так? – потому что так думаю Я». Подпись: Бахтин, за Бахтиным – «Мы» (см.: Е. Замятин) читай по складам – демократия.

Важно ли это? Нет, разумеется. Всё течот куда уже сказано. Указано, вернее.

***
Неважно и то, что ты, будучи человеком «взрослым», пожившим, нет-нет, а и усомнишься в настоящести дления Вселенной по воле рассказа – твоего, именного рассказа, в самодеятельности фантастического в тебе, однако ты смотришь кругом себя и видишь: так научают «серьёзные» люди, так начинают жить «все», а ты что – хуже других? Нет же, ты лучше, и ты будешь как все. И тогда «все» увидят тебя и похлопают в ладоши, а кто-то высший, глядишь, и по плечу приласкает, и в лоб чмокнет: ты причастен, ты верный, ты паства и тебе не дадут пропасть даром, а дадут…

Что-нибудь, да дадут.

Потому ведь даром в цивилизации, освоившей священные практики каннибализма, ничто не пропадает.

***
Так, верно, я мог бы продолжать целую вечность, ведь на часть-то вечности кто из дураков мира сего согласится, имея возможность мыслить как существовать без ограничений, и, существуя таким манером, перебирать взглядом корешки книг в стеллажах, иные из томиков вынимая, пролистывая в бездноватой задумчивости, да, не то на беду, не то на удачу, наткнулся на странность: на полке, прямо перед носом моим, сидело, положив ногу на ногу, странное существо. «Что ещё за трах-тибидох?» – изумился я.

- Heir steht es Sylph, ein dünnes und anmutiges Mädchen. – шепнула моя немецкая половина из-за левого плеча.

- Вот оно. Сильфида – стройная и грациозная девица. – перевёл я.
- Я ж говорил – тур-ге-нев-щи-на.

- Это я говорил!

- Ладно, делим славу пополам, по-братски. Главное, что не сильфон. И не эриния. Хотя, слыхалось, если эринию хорошо в микроволновке пропечь, она совсем ручной становится.

 Хоть верёвки из неё вей, хоть пластилиновую ворону лепи. Маловата будет, но на бесптичье и навозная муха орёл.

- Н-да-с, вы, сударь, мастер в шизоанализе, хоть это не по вашему чину, а для особо одарённых литературных критиков. Не отвлекайте, я только начал сосредоточиваться.