Человек, который хотел согласовать забор

Всё началось в среду, около девяти утра, когда я решил согласовать забор. Казалось, простая задача: построил забор, теперь согласуешь. Как собака согласовывается с ошейником перед прогулкой, я должен был согласоваться с системой перед тем, как жить спокойно. Но если собака согласуется один раз, то я, похоже, буду согласовываться всю жизнь.

Соседка Маргарита, которая знала всё и никогда не спешила, сказала мне: «Ты должен пойти в муниципалитет». Маргарита была ходячей Википедией бюрократии. Её муж шутил, что у Маргариты встроенный GPS, только вот спутники были заменены на слухи, а маршруты на сплетни. Но в этот раз она указала правильное направление: муниципалитет. Офис, где живут люди, принимающие решения, которые не являются решениями в классическом понимании.

Здание муниципалитета выглядело как архитектурный протест против модернизма, красивой жизни и вообще света. Серые стены, окна, которые выглядели как мечты депрессивного человека, и входная дверь со скрипом, которая извинялась за право существовать. На стене висела табличка: «Отдел согласования объектов капитального строительства в пределах городских границ, принадлежащих юридическим и физическим лицам, с учетом санитарных норм и правил, регламентированных Приказом № 42 от 1987 года, с последующими поправками». Если бы на зданиях была система оценок, как в кино, это здание получило бы одну звезду за депрессивность и четыре звезды за абсурдность.

В отделе работала Людмила Дмитриевна, которая смотрела на документы, как библиотекарь смотрит на книги — с той же смесью почтения и разочарования в человечестве. Когда я вошёл, она разглядывала какую-то справку, склонив голову набок, словно это была кодированное послание из другой галактики.

— Мне нужно согласовать забор, — сказал я, начиная с главного, как учит логика.

— Забор, — повторила Людмила Дмитриевна, не поднимая глаз. — Интересно. Это слово используется во множественном или единственном числе?

Я растерялся.

— Единственном. Один забор. Мой забор.

— Ваш? — Людмила Дмитриевна вдруг посмотрела на меня, как если бы я заявил о праве собственности на звёзды. — А документы у вас есть, подтверждающие эту принадлежность?

— Документы? Я строил его своими руками!

— Строили? — Людмила Дмитриевна сделала вид, что это какое-то странное слово, которое она слышит впервые. — Строили... Вы поняли, что строительство — это не частное дело? Строительство — это государственный вопрос. Когда вы строите, строит государство через вас. Поэтому государство имеет право на документы.

Это была красивая философия, если бы она не была и абсурдной, и реальной одновременно.

— Какие документы нужны? — спросил я, надеясь на простой ответ.

Людмила Дмитриевна взяла лист бумаги размером с лист А3 и начала читать:

— Заявление в четырёх экземплярах. Четырёх. Не трёх, не пяти. Четыре — это магическое число в данном контексте. Трёх недостаточно, потому что мы работаем по триплицированной системе плюс один резервный экземпляр. Но пять — это уже профицит. Пятая копия будет лишним добром в системе. Таким образом, четыре — это идеал.

— Зачем нужны несколько экземпляров одного заявления? — спросил я, не усмотрев логики.

— Потому что первый экземпляр идёт в архив, второй — в текущий файл, третий — в счётный отдел, и четвёртый... четвёртый идёт в специальный файл для случаев, когда первые три теряются.

Это имело логику пост-апокалиптического выживания. Логика бункера. Логика людей, готовых к концу света, но не готовых просто выбросить бумаги.

— Теперь, — продолжала Людмила Дмитриевна, — вам нужна справка из земельного комитета, подтверждающая, что земля под забором — это именно ваша земля. Справка должна быть не старше трёх месяцев. Учитывая, что сегодня сентябрь, ваша справка от июня ещё действует, если она датирована тридцать первого. Если же она датирована двадцать девятого, то это совсем другая справка. Её дух отличается от духа справки от тридцать первого. Потому что с двадцать девятого июня по тридцать первое — это два дня колебания во времени, которые меняют суть документа.

— Два дня? Как два дня могут менять суть?

— Это не я придумала, это утверждает Приказ № 42. Я только исполняю.

Исполнение. В России исполнение — это священное действо. Исполнить значит растворить в себе всю абсурдность системы и сделать её реальностью.

— Кроме того, — продолжала Людмила Дмитриевна с тоном, как если бы читала меню в ресторане, — вам нужен план-схема забора, разработанная лицензированным геодезистом. Геодезист должен быть внесён в единый реестр.

— Где этот реестр?

— В другом районе.

— Где именно?

— Геодезист об этом знает. Вы найдёте геодезиста, геодезист вас найдёт с реестром.

Это звучало как загадка-кен. Или как начало романа в жанре абсурдизма.

— Согласование с Санэпидемстанцией. Забор может накапливать болезнетворные бактерии. Забор — это потенциальный источник инфекции, если к нему прикасаться мокрыми руками в полнолуние.

— В полнолуние?

— Бактерии ведут себя по-разному в разные дни месяца. Это стандартная микробиология.

Я не знал, что стандартная микробиология включает лунные циклы, но я кивнул. Кивок — это универсальный язык непонимания.

— И архитектурный отдел должен одобрить эстетику забора. Забор — это высказывание в пространстве. И это высказывание должно быть согласовано с другими высказываниями в пространстве.

— Какими?

— С высказываниями зданий, дорог, ландшафта. Забор должен говорить на том же языке.

Я представил себе забор, разговаривающий с деревом. Это была красивая беседа.

— Сумма взноса — две тысячи четыреста рублей. Чек заберёте у Игоря Сергеевича.

Игорь Сергеевич сидел в соседнем кабинете, как памятник молчанию. Когда я вошёл, он не посмотрел в мою сторону. Был момент, когда я подумал, что он мёртв, но потом я увидел, что он дышит. Медленно, как горный барометр.

— Касса? — спросил я.

Игорь Сергеевич указал движением головы на стол. Я заполнил бланк и дал ему две тысячи четыреста рублей. Он взял деньги, положил их в ящик, дал мне чек. Всё произошло без единого слова. Это была сонета немого кино, озаглавленная "Касса".

Дома я заполнял заявление. В графе «Назначение объекта» я написал: «забор». Потом я беспокоился, может ли быть более научное название. Я переписал: «ограждающая конструкция». Потом я вернулся к «забору». Забор — это честно.

Я написал площадь: двести квадратных метров. Я знал, что это неправильно (площадь забора — это либо поверхность досок, либо ничего), но это казалось нужным для системы.

Когда я принёс заявление, Людмила Дмитриевна посмотрела на него так, как если бы обнаружила в салате инородный предмет.

— «Забор». — Она говорила ругательством. — Это недостаточно. Забор может быть жилого назначения, нежилого назначения, демаркационным, стратегическим...

— Стратегическим?

— Если забор на границе двух муниципальных образований, он стратегический. Каков статус вашего забора?

Я не знал статуса своего забора. Я знал только, что это был забор.

— Нежилого назначения, — решила Людмила Дмитриевна. — Нежилого означает защитную конструкцию. Это правильно. Наверно.

Слово «наверно» было опасно. Даже Людмила Дмитриевна не была уверена. Если она не была уверена, то кто был?

— Приходите через две недели, — сказала она. — Заявление будет рассматриваться комиссией.

Две недели. Триста тридцать шесть часов. Семьдесят семь тысяч шестьсот минут. Время, растянутое как резина под весом бюрократии.

Я пришёл через две недели. Людмила Дмитриевна посмотрела на меня, как если бы видела в первый раз.

— Это вы?

— Да. С заявлением про забор.

— Забор? Какой забор?

Я почувствовал себя стёртым из памяти. Я был фотографией в архиве, от которой поблекли краски.

— Мой. Белый. Высокий.

Людмила Дмитриевна включила компьютер, готовясь к расшифровке древнего свитка.

— Белый цвет — это деталь. Цвет важен. Белый забор — это почти совсем другой забор.

Она нашла документы.

— Рассматривается архитектурным отделом. Они решают, соответствует ли ваш забор окружающему пространству.

— Ну и?

— «Ну и» занимает две недели. Минимум.

Я пошёл в архитектурный отдел. Там работал Владимир Васильевич, который выглядел как архитектор — то есть как человек, который видел красоту везде, кроме как в практичности.

— Белый забор, — сказал он, когда я описал свой забор. — Белый.

Он произнёс слово так, как критик произносит имя неудачного художника.

— Белый на фоне серого дома. — Владимир Васильевич закрыл глаза. — Визуальный диссонанс. Белое на сером — это как тишина, нарушенная криком. Как спокойствие, нарушенное ужасом.

— Что рекомендуете?

— Чёрный цвет. Чёрный создаёт равновесие, потому что оба цвета — это оттенки отсутствия.

Я перекрасил забор в чёрный.

Потом я пошёл в Санэпидемстанцию. Там работала Зинаида Игоревна, противоположность Владимиру Васильевичу. Если он думал о красоте, то она думала о болезнях.

— Чёрный забор, — сказала Зинаида Игоревна, посмотрев на фотографию. — Чёрный цвет поглощает загрязнения. Чёрный забор — питательная среда для бактерий. Бактерии, увидев чёрный, думают, что это ночь, и начинают размножаться.

— Забор считает ночь?

— Забор просто выглядит как ночь. Бактерии не рассуждают. Они видят чёрный и думают: вот моя родина. Они селятся там и размножаются.

Я перекрасил забор в белый.

Вернулся к Владимиру Васильевичу.

— Белый? — спросил он, скорбя.

— Белый, — ответил я, передав привет от Зинаиды Игоревны молчанием.

— Белый — смелый выбор. Белый создаёт эффект срыва. Как будто полотно разорвано через серую ткань реальности. Это интересно. А интересное в архитектуре — это хорошо. Плохо — это скучное.

Я был рад, что мой забор был скучным достаточно, чтобы быть интересным.

Но потом я снова пошёл в Санэпидемстанцию, и Зинаида Игоревна покачала головой.

— Краска должна быть гипоаллергенной. Обычная краска содержит толуол и ксилол. Вредно.

Я купил гипоаллергенную краску. Она стоила в три раза дороже и пахла так же вредно, но банка говорила, что она гипоаллергенная, и я верил банке больше, чем своему носу.

Я начал ждать погоды. Инструкция говорила: температура не ниже пятнадцати и не выше двадцати пяти градусов. Я проверял прогноз каждый день. Двенадцать градусов. Четырнадцать. Двадцать семь. Тридцать. Природа издевалась надо мной.

Наконец, однажды утром было ровно двадцать два градуса. Я вышел с краской. Но пошёл дождь. Во время дождя краска не наносится. Природа сговорилась с системой.

Когда я, наконец, покрасил забор (три дня ожидания), я пошёл в архитектурный отдел с новой идеей.

— Может быть, коричневый? — спросил я. — Цвет земли? Цвет примирения?

Владимир Васильевич закрыл глаза, как на молитве.

— Коричневый... земля... природа... да, коричневый может работать.

Я перекрасил в коричневый.

Потом Зинаида Игоревна:

— Коричневый — цвет грязи. Грязь — скопление микроорганизмов. Вы строите дом для бактерий?

— Может, серый? — спросил я. — Как окружающие здания?

Владимир Васильевич расстроился.

— Серый? Вы пытаетесь исчезнуть. Забор, который исчезает — это не забор. Это поражение.

Я покрасил в серый.

И вот я сидел перед забором, который был серым, как окружающие стены. Забор, который был ровно таким же, как всё остальное, и поэтому был невидим. Согласованный. Упразднённый собственным согласованием.

Маргарита прошла мимо и не заметила забор.

— Где твой забор? — спросила она.

— Вот он, — показал я.

— Ах, этот? Я думала, это продолжение стены.

Триумф. Поражение. То, ради чего я начал.

На следующий день я получил письмо. Философский совет одобрил мой забор. Окончательно. Полностью. Сертификат был на французском языке. Я спросил Людмилу Дмитриевну, почему на французском.

— Потому что согласование — это процесс международный, — ответила она. — Ваш забор согласован не только с государством, но и с мировой системой классификации объектов. Французский — язык классификации.

Я не знал, что французский — язык классификации. Но я верил. Я верил всему теперь.

На следующий день Маргарита сказала, что начала согласовывать ворота.

— Ворота? — спросил я.

— Ворота — часть забора. Забор без ворот — это незаконченная история.

Я встретил её в муниципалитете. Люда Дмитриевна улыбнулась, как если бы встречала старого друга.

— Ворота, — сказала она. — Мы знаем, что делать.

Рядом на стуле сидел человек. Пожилой человек. Он смотрел на Людмилу Дмитриевну с выражением, как если бы та была его богом.

— Это кто? — спросил я.

— Это Виктор Иванович, — сказала Людмила Дмитриевна. — Он согласовывает гараж. Девять лет. Может быть, он даст вам совет?

Виктор Иванович посмотрел на меня и улыбнулся.

— Совет? — сказал он. — Совет простой. Никогда не согласовывайте ничего. Или согласовывайте всё. Но выбирайте один путь и придерживайтесь его. Я выбрал согласование. Теперь это моя жизнь.

Он показал на папку, которая была толщиной с кирпич.

— Это все мои документы. Все согласования. Все отказы. Все повторные согласования. Это история моего гаража. История, которая никогда не заканчивается.

Я посмотрел на свой сертификат про забор.

— Когда заканчивается? — спросил я.

— Никогда, — ответил Виктор Иванович. — Никогда не заканчивается. Потому что когда заканчивается одно согласование, начинается другое. Когда я согласовал гараж, мне понадобилось согласовать крышу. Когда согласовал крышу — ворота. Теперь я согласовываю фундамент. Фундамент находится под землёй, но его тоже нужно согласовать. Земля — государственная, я понимаете?

Я понял.

— Так что ваш забор, — продолжил Виктор Иванович, — это только начало. После забора будут ворота. После ворот — навес. После навеса — крыльцо. После крыльца — ступеньки. Каждый сантиметр вашей собственности потребует согласования.

Он встал, взял свою кирпичную папку и пошёл в другой кабинет, где его ждала следующая комиссия.

Я сидел и смотрел на Маргариту. Маргарита смотрела на меня.

— Может быть, оставить ворота? — спросила она.

— Нет, — ответил я. — Теперь нужно согласовывать.

Мы поднялись и пошли с Людмилой Дмитриевной согласовывать ворота. Позади нас остался серый, невидимый, согласованный забор. Впереди нас ждали ворота, бюрократия, документы, согласования.

И я понял, что это не про забор. Это не про ворота. Это про процесс. Система, которая воспроизводит саму себя через нас. Забор согласован, но жизнь не закончилась. Жизнь только начала согласоваться.

Позже, когда я шёл домой мимо своего серого забора, я увидел птиц, которые летали над ним. Птицы не согласовывали свои полёты ни с кем. Птицы были свободны. Птицы были счастливы. Птицы были глупы.

Я позавидовал птицам.