Случайный гений из гаража

Человек, вышедший на пенсию, напоминает выкрученную лампочку. Вроде стеклянный, вроде целый, а света не дает. И в патрон обратно не лезет.

Слесарь пятого разряда Григорий Петрович первую неделю лежал на диване. Слушал, как растут ногти. Было громко. Потом слушал жену Веру. Это было еще громче и гораздо менее познавательно. Вера считала, что мужчина в горизонтальном положении — это ошибка эволюции, которую надо срочно исправить шваброй и поездкой на дачу.
Но дача — это рабство. А Григорий хотел свободы.
Поэтому он ушел в гараж.

Гараж. Это не помещение. Это состояние русской души. Это единственное место в мире, где хаос систематизирован, а пыль лежит в строгом историческом порядке. Слой пыли девяностых, слой нулевых... Трогать нельзя. Нарушишь экосистему. Там пахнет бензином, старой резиной и несбывшимися планами.
Руки у Григория чесались. Зудели. Они привыкли держать, крутить и, главное, варить.
В углу валялись остатки былой роскоши: коленвал от «Волги», ведро гнутых гвоздей и лысый вентилятор без лопастей. Григорий вздохнул, надел маску. Мир сузился до маленького темного окошка.
Вспыхнула дуга.

Смысла не было. Была искра. Он приварил коленвал к вентилятору. Потом подумал и добавил сверху мясорубку. Получилось нечто, напоминающее железную ромашку, выросшую в эпицентре ядерного взрыва.
Григорий поднял маску. Посмотрел. Вещь была абсолютно бесполезной. Она не резала, не грела, на ней нельзя было сидеть. Но в ней была... фатальная завершенность.
— Ну и хрен с ним, — резюмировал Григорий. Это стало его творческим методом.

В тот день ворота остались открытыми. Мимо проходил Леопольд Загвоздкин. Арт-критик. Из столицы. Его навигатор завел в тупик, а чувство прекрасного — в гаражи. Леопольд был одет так модно, что местные вороны притихли, боясь испачкать его пальто своим существованием.
Он увидел.
В полумраке, озаряемом сполохами сварки, стояло ОНО. Железное. Страшное. Бессмысленное.
— О... — выдохнул Леопольд.
Григорий снял маску. Лицо черное, круги под глазами белые. Как у панды-шахтера.
— Чего? — спросил он дружелюбно. — Выезд загородил? Щас подвину. Оно тяжелое, зараза, чугун.
— Не трогайте! — вскрикнул критик. — Не смейте трогать руками! Вы разрушите ауру!
— Чего я разрушу?
— Тектонику... — прошептал Леопольд. — Вы чувствуете этот конфликт металла и пустоты? Это сопротивление материала, переходящее в покорность судьбе?
— Материал чугун, — пояснил Григорий. — Варится паршиво. Электроды тройка, и те липнут. Матом только и держится.
— Вы слышите? — Леопольд поднял глаза к закопченному потолку. — «Матом держится»! Языковая скрепа! Вербальный цемент нашей реальности! Как вас зовут, маэстро?
— Гриша. Слесарь. Был.
— Нет. Вы — демиург. Я сделаю вас знаменитым.

Григорий подумал: «Больной». Дал телефон, чтоб тот отстал, и забыл.
Зря.
Статья вышла в журнале, который весил как кирпич и стоил как пенсия. Заголовок гласил: «Григорий Z: Металлургия подсознания». Там было написано, что кривые гвозди — это «аллегория социальных лифтов», а ржавчина — «слезы бога по утраченной гармонии».
Митрич, сосед по гаражу, читал статью, заворачивая в страницу воблу.
— Гляди, Гриша. Пишут, ты «рефлексируешь над гендерной нейтральностью гайки». А ты вчера полдня гайку на двенадцать искал. Нашел?
— Нашел, — буркнул Григорий. — В кармане была.
— Вот. А пишут — в подсознании. Врут, как есть врут.

Но люди поехали.
Паломничество в гараж напоминало визит инопланетян в курятник. Приезжали люди в очках с толстой оправой. Щупали железки. Молчали. Кивали.
Григорий работал. Ему надо было руки занять. Он сварил две лопаты черенками друг к другу.
— Двуликий Янус труда! — ахнула толпа. — Бесконечная работа, которая не имеет начала и конца!
Он приварил утюг к чайнику.
— Конфликт стихий! Огонь и Вода в едином теле бытового рабства!

Финал наступил через месяц. Приехала делегация из международной галереи.
В центре гаража стоял его «Магнум опус».
Мангал.
Обычный газовый баллон. Красный, облупленный. Распиленный пополам. Ног у баллона не было, и Григорий, не мудрствуя, приварил его к раме от детского велосипеда. А чтобы крышку открывать, не обжигаясь, присобачил сверху руль от гоночного велосипеда «Старт-Шоссе». И педали оставил — тряпку вешать.
Галерист, человек с лицом утомленной ящерицы, обошел конструкцию по кругу.
Тишина стояла звенящая.
— Скажите, — тихо спросил он. — Что вы хотели этим сказать?
Григорий вытер руки ветошью. Ему стало стыдно. Хлам ведь.
— Ну... это... — он замялся. — Жрать. Мясо. Шашлык жарить. Огонь внутри...
— Боже... — простонал галерист. — Вы слышали? «Огонь внутри». Это метафора выгорания! Велосипед — символ движения. Мы крутим педали! Мы рулим! Но мы стоим на месте, а внутри нас горит огонь, превращая нашу плоть в... шашлык! В продукт потребления! Это гениально. Это «Велосипед Апокалипсиса».
Толпа достала айфоны. Вспышки, щелчки.
— Мы берем, — твердо сказал галерист. — Цена?
Григорий посмотрел на «шедевр». Баллон с помойки. Велик у внука отобрал. Электроды сырые.
— Да ну... — махнул он рукой. — Неудобно... Хлам... По 50 бы... Ну, пол-литра и забирайте.
Григорий имел в виду цену в жидкой валюте. Но у галериста были другие курсы.
— «Полет Лиры»? — переспросил он. — Изящное название для прайса. Пятьдесят тысяч? Долларов?
Григорий поперхнулся. Закашлялся. Глаза его полезли на лоб, пытаясь встретиться с бровями.
— Кхм... гхм... — выдавил он.
— Понимаю, — кивнул галерист. — Инфляция смыслов. Авторское молчание стоит дорого. Шестьдесят тысяч. И ни цента больше. Это и так грабеж средь бела дня, учитывая ржавчину.
— Ржавчина своя, — машинально сказал Григорий. — Натуральная.
— Вот именно! Экологичность! Беру!

...Вечер. Гараж пуст. Мангал увезли на бронированном фургоне, застраховав как полотно Рембрандта.
Григорий сидел на ящике с гвоздями. На телефоне звякнуло смс из банка. Цифр было столько, что Григорий решил — это номер телефона.
Зашел Митрич. Принес бутылку элитного коньяка, которую ему подарил водитель фургона, приняв за «куратора экспозиции».
— Продал? — спросил Митрич, с уважением глядя на пустое место.
— Продал.
— И велосипед?
— И велосипед.
— Эх. А педали?
— Педали, Митрич, — Григорий посмотрел в темноту, — это теперь символ тщетности бытия.
— Понятно, — вздохнул сосед. — Ну что, дернем по пятьдесят? За искусство?
Григорий посмотрел на коньяк. Потом на кучу хлама в углу: старый унитаз с трещиной и гусеницу от трактора.
— Нет, — твердо сказал он. — Пить нельзя. Муза уйдет. Тащи унитаз.
— Зачем?
— Приварим к гусенице.
— И что будет?
— Будет... «Стремительное движение в дерьмо». Семьдесят тысяч долларов, не меньше.
Григорий опустил маску.
Дуга вспыхнула. И в ее свете было видно, что он не шутит. Абсурд — штука заразная, и вакцины от нее в гаражах еще не изобрели.