Обелиск

Не знаю, почему я рассказываю все эти истории. Возможно, потому что должен. Не кому-то абстрактному или чему-то непонятному, а просто потому, что есть ощущение долга. Оно, это ощущение, иррационально, вне логики. 

Ты можешь занять у кого-то денег, не отдать их и не чувствовать необходимости в этом. Потому что - не должен. А можешь, дать денег в долг, не получить их обратно и чувствовать, что нужно отдать еще и еще, пока не почувствуешь, что отпустило. Как бы там ни было, это сидит не в голове, не просчитаешь.

Любите ли вы театр? Любите ли вы его так, как я? А я его - не люблю. Все эти преувеличения, все эти, поставленные на сценаречи, голоса, особенные "охохО" и отработанные "мимими" и позы. Собственно, это и не театр совсем.

Немного истории, но не той, которую рассказываю сейчас. Просто, к слову.

В Советском Союзе любили насилие и поэтому заставляли любить. Само по себе, это дико, но и песни такие, чего там. Поэтому в нагрузку к чему-то нужному, к квоте на лесоматериалы, к примеру, легко можно было получить билеты в театр, скажем, на "Фауста" в оперу. Самое то, для пятиклассников, ибо приучать нужно с молоду, чтобы и в старости икалось.

Культурное мероприятие. Сегодня, это всего лишь труднопереводимая игра слов, а тогда это было просто весело. Пятые, шестые и седьмые классы со всех школ города в одном оперном театре.

Актеры были старенькими. Пузатый мужик-пенсионер Фауст, крупногабаритная мадемуазель бальзаковского возраста с великим бюстом, средних лет, сухой и длинный диавол. А-хаха-хаха-ха!!! Бу-а-га-га.

Голоса надтреснутые, отличные декорации, действительно, отличные. Делал их мамин знакомый, отличный художник и прекрасный музыкант. Он одно время часто к нам в гости заходил. Пил вино, играл на рюмках и стаканах, на коробке спичек. Вообще, был компанейским и интересным. Но, декорации я оценил самостоятельно и интуитивно, просто потому, что они были красивые и какие-то правильные.

Полный зал малолетних отморозков и опера. Дети - в абстракцию не верят. Могут верить в сказку, потому что она - не абстракция никакая, а мечта и любовь. А любить дети умеют, как никто другой. Самозабвенно. также, как и ненавидеть. Огонь и блестящие глаза. А вокруг - тьма. И тьмущая.

Еще раз, на сатурналии такого же плана я попал, когда в чью-то умную голову пришла мысль распределить билеты на "Ленин в Октябре" среди старшеклассников и студентов Вузов. Спектакль начался бодро в угрюмой тишине и давящей, чисто физически давящей, атмосфере. Когда сотни пустых и равнодушных глаз смотрят на твою игру - это невыносимо грустно. Актеры стали заикаться и путать ноги, ломать мизансцены и диалоги. С каждым следующим заломом зал оживал. Спектакль финишировал под громовые раскаты хохота, от которого тряслись и вибрировали стены, потолок, доски помоста и все остальное. Феерия.

Дубовые кресла в зеленом бархате. Дубовые, в смысле, тяжелые, массивные. Вертлявые тела, утопающие в бархате. Девочки с косичками. Мальчики, которых хлебом кормить не надо и так энергию девать некуда. Действо, которое куда-то там катится.

Надо отдать должное, актеры были профессионалами. Потому, заикались они только в начале. Всю первую часть диалоги и монологи прерывались тяжелыми мхатовскими паузами.

Экзистенциальная борьба добра и зла, неба и ада - об этом опера "Фауст" Шарля Гуно.

Добро у нас всю жизнь с косичками, а зло сидит выше на один-два ряда, подгадывая момент. Крики "дурак" и "скотина", звонкими девчачими голосами, так удачно накладывались на собственно текст, неразборчивый и поющийся, что захочешь повторить и не получится.

Ладно. Те же актеры, но в корсете и молодящиеся. После людей, которые гибнут за метал, дикий гогот время от времени режет созданную атмосферу ужаса из разных мест зала. Фауст падает на колено, а поднятся самостоятельно не может.

- Поднимите дедушку... ему же тяжело...
- Поднимите мне веэкиИ.
- А-хаха-хаха-ха!!! 
- Да, перестань уже, тыЫ, дурак!

Актерам нужно выдавать молоко. Много. Каждый спектакль. И то, не факт, что поможет.

Вернемся к истории, которую я все никак не могу рассказать. И так, в школе, Пушок, попытался создать театральный кружок. И создал его. Нам, актерам будущим и настоящим старшеклассникам, предложили поставить Тендрякова. «Ночь после выпуска». И стали раздавать роли.
И раздали.

"Обелиск с именами погибших в дальних краях, схороненных в неведомых могилах, стоит на границе двух миров — обжитого и необжитого, щедрого света и непокоренной тьмы".

"Он поставлен давно, этот обелиск, до появления на свет всей честной компании, которая явилась сюда с гитарой и бутылкой «гамзы». Эти парни и девушки видели его еще во младенчестве, они много лет тому назад, едва осилив печатную грамоту, прочитали по складам первые фамилии:

«Артюхов Павел Дмитриевич — рядовой, Базаев...»

И наверняка тогда им не хватило терпения дочитать длинный список до конца, а потом он примелькался, перестал привлекать внимание, как и сам обелиск. До него ли, когда окружающий мир заполнен куда более интересны-ми вещами: будка «Мороженое», река, где всегда клюют пескари и работает лодочная станция, в конце сквера кинотеатр «Чайка», там за тридцать копеек, пожалуйста, тебе покажут и войну, и выслеживание шпиона, и «Ну, погоди!» с удачливым зайцем — обхохочешься.

Мир с мороженым, пескарями, лодками, фильмами изменчив, не изменчив в нем лишь обелиск. Быть может, каждый из этих мальчишек и девчонок, чуть повзрослев, случайно натыкаясь взглядом на мраморную доску, задумывался на минуту, что вот какой-то Артюхов, Базаев и остальные с ними погибли на войне...

Война — далекое-далекое время, когда их не было на свете. А еще раньше была другая война, гражданская. И революция. А раньше революции правили цари, среди них самым знаменитым был Петр Первый, он тоже вел войны... Последняя война для ребят едва ли не так же старинна, как и все остальные. Если б обелиск вдруг исчез, они сразу бы заметили это, но, когда он незыблемо стоит на своем месте, нет повода его замечать.
Сейчас они пришли к обелиску потому, что здесь, возле него, красиво даже ночью — лежит рассыпанный огнями город внизу, шелестят пронизанные светом липки, и ночь бодряще пахнет рекой. И пусто в этот поздний час, никто не мешает. И есть скамейка, есть тяжелая, круглая, как ядро старинной пушки, бутылка «гамзы». Красное вино в ней при застойно-равнодушном, бесцветном свете ртутных фонарей выглядит черным, как сама ночь, напирающая на обрывистый берег.
Бутылка «гамзы» и один на всех стакан".
 В "..." отмечен текст повести "Ночь после выпуска" Тендрякова Владимира Федоровича.