Anna Bogodukhova

– Здравствуйте… – это глупо, я понимаю. Но что я могу сказать ещё? Ничего умнее в голову не приходит. Смерть появилась слишком внезапно. Толчок я помню. Боль в груди – расходящуюся по всему телу – тоже. А вот серый мир вокруг пришёл слишком неожиданно. Он будто бы сам бросился мне на встречу. Как ветер, как…

– И слава богу, – согласилась я, – начни я понимать, всё, прощай карьера!
Она не поняла. Скривилась.

– Почему? – Володыка услышал. Это всегда было непредсказуемо. Когда он услышит, а когда нет? Когда снизойдёт до вопрошения ангела или архангела, архистратига или человека, а когда останется глух? Никто не мог того загадать!

Конрад тогда не боялся мёртвых. Но то, что прошло по нему дрожью, было тенью самой смерти. С тех пор так было всегда. Он привык и даже считал такую дрожь одобрением смерти и верным закреплением собственных действий. Так было проще. И лучше.

– Вы обязаны нам верить! Просто обязаны…– в голосе женщины звучали одновременно и мольба, и требование. Я вообще поражаюсь до сих пор тому, как люди умеют это совмещать, мол, помоги мне, это твоя святая обязанность! Почему? Да потому что я тебе плачу.
Хотя платит её муж, который, кстати, сидит молча. Напряжённо, но молча.
– Я обязана сдавать декларацию в срок, всё остальное на усмотрение, – заметила я, но Волак, который сегодня, о, редкий случай, поехал со мной на дело, кашлянул, переводя внимание на себя.

Вспомнилось и другое – Тереза сказала, что в те годы Хенрика и её семья жили хорошо. Так что, если подумать, то это даже не воровство, а возмещение справедливости. Почему родственники ещё не родившейся тогда Марты были вынуждены скитаться и скрываться, а кое-кто и вовсе сгинул и не был даже с честью похоронен, а эта…

Эва всегда была себе на уме, но неужели она не понимает, что её появление здесь – это смерть? Да, Сигер её убьёт. Не сейчас, не сразу. Но никаких больше переговоров, никаких больше послаблений, он её убьёт. Обязан. Это его долг как Царя.
Иначе будет смута.

В который раз заклинаю тебя, мой друг, в который раз! – даже самые великие нуждаются в смирении чувств и гнева. Твоя слава идёт впереди тебя, люди штурмуют театры, зная, что ты будешь там – хоть бы краем уха услышать! – вот их мечта.

– Вы хотите, чтобы я умер? – Кощей уклоняется от моего предложения не платить мне. Он переходит в слабую атаку. – Да?
– Я хочу, чтобы вы обрели мир с собою, честно ответили, что вам нужно. Нужно ли вам дерево среди моря-океана, в котором гусь, а в гусе…
– Утка!
– Да хоть фазан!

– Из Корби, ваша светлость, – Рауль склонил голову в почтении. Его удивил вопрос герцога, но он ответил без тени промедления, даже не позволив себе раздумывать о том, почему его вообще спрашивают о подобном. – Это на севере.
Бофор расхохотался. Весело, живо, словно Рауль произнёс какую-то очень смешную шутку. Впрочем, так оно и было:
– Я был в Корби, когда тебя, мой дорогой друг, тебя там ещё не было, – отсмеявшись, объяснил герцог. – Я воевал там.

– Стыдись, наместник! – Конрад встал перед старым лекарем, – не у постели дочери!
И господин Гануза тотчас сник. Знало, да чего уж там, и правда ведь знало старое сердце его и ум видевший многое тоже знал – всякое бывает на свете. Бывает, что те, кто крепок и молод от простуды в могилу сходят, а те, кто одной ногой в могиле той стоит, вдруг выходят из неё и живут, хотя никто не даёт им надежды.

Лиза заколебалась. С одной стороны, она и сама видела и тени, и то, как сами собой распахивались дверцы шкафа, а две ночи назад и вовсе услышала тихий стук и голос из того же чёртового шкафа:
– Лиза, открой. Лиза, тут холодно.

– Не-е-ет…– от осознания моих слов, от невозможности принять их, у неё мобилизовались последние силы, и она произнесла стойко, разборчиво: – я не мертва.
– Да все вы так говорите! – время поджимало, и я уже стоял у крышки. Вот прогресс! Крышку сейчас и в одного поднять можно как правило, а папаша рассказывал, что по двое- по трое приходилось. – Пальцы убери, придавлю же.

Я снов бессоние зашью.
Всё серебро – тонкий шов,
Зреет лишь наше колдовство его.
Людские глаза не видят миров,
Где распласталось ничто…

Пусть вернётся, Сигер её простит за сокровищницу и попытку оспорить его власть. Она может ещё быть ему сестрой! Сколько дел они провернули вместе! Скольких своих братьев и сестёр оттолкнули от отца, выгрызая себе больше места вокруг него? Скольких подставили из тех же братьев и сестер, и сколько закончили свои дни в забвении, ссылке или раньше того, низведенные в пену морскую?

Все знают – Марита с нечистой силой водится. Сколько ей лет неизвестно. Да только живёт она старухой дольше, чем то приличия позволяют. Ходит быстро, бесшумно, только полы её неизменного чёрного балахона выдают колыханием ткани движение. Волосы густые, хотя и побитые сединой, никогда не собраны…

И вот пока Азазель прославлял волю великую, Пеймон, которого и в помине людском ещё не было, ровно и как всех его пра-пра-пра-пра-пра-дцать-прародителей уже был вписан в общий план мироздания.

Знала Гудра: к старым да полубезумным уже не прислушаются, а всё ж поучала – болело сердце, оно хоть и старое, да осталось мало, а всё ж есть среди шрамов его живое мясо, болит – стучит покуда…

– И жили они счастливо, и умерли они в один день! – я фыркнула с нарочитым пренебрежением и отодвинула в сторону фотографии, любезно разложенные Волаком на столе для меня. На фотографиях были люди. Живая, счастливая молодая пара. Только счастье и жизнь оставались лишь на этих фотографиях, случайный день унёс обоих с разницей в сколько? В полчаса? В час?

– Беснуешься? – голос был знакомым, насмешливым, но в насмешке отозвалась и дружба. Я отвела взгляд от перепуганного доверенного, и взглянула на уже стоявшего на пороге.
– Здравствуй, Влад.
– Пригласишь?
Я много раз его приглашала и не разу не отозвала своего приглашения назад, но он упорно, всякий раз возникая на моём пороге и легко проходя его незамеченным, всё равно спрашивал. Как он сам объяснял:
– Я не могу войти к даме без спроса. В моём веке за это могли и оскопить. В лучшем случае…

– Как саранча жрёт урожай, так и здесь! – господин Гануза поморщился, перед его глазами стояло ещё обезображенное лицо… – Помнишь ли ты, Конрад, какое лето стояло семь лет назад?

– Я не кукол тряпичных вяжу, а людей обряжаю в последний путь, – сопротивлялся Конрад. Он прекрасно представлял как может мальчишка отреагировать на столь специфичное занятие. Это со стороны кажется – тело, мол, и тело. А его обмыть, припудрить, расчесать, переодеть…
И всё с почтением. И с огромным трудом.

– Да. Да, знаете, я просто пытаюсь обрисовать ситуацию, чтобы вы понимали какая у нас тут атмосфера.
– Я вам обрисую её ответно, – согласилась я, – вы меня вызвали и моё время идёт. Давайте к делу. Вы не одни.

Старая ведьма считала себя знатоком магов. Она учила Ричарда. И, хотя, шевельнулась в глубине душе тень сомнения – а не оскотинился ли он окончательно? – она выдержала

– Подумать только! – возмущался, бывало, Рауль, размахивая пожухлой от пережитого газеткой, – какой-то серб убил австрийца и теперь англичане воюют с германцами! Да такого не придумаешь ни в одном анекдоте

Моя вторая попытка была более миролюбивой – я просто оставила отпечаток ладони на запотевшем зеркале в ванной. Бетти посмотрела на него с задумчивостью и даже положила свою ладонь на мой след, а потом в один миг всю испарину, покрывшую зеркало, стёрла!
Люди, чтоб их!

– Хочешь сказать, что кто-то потребует отчёт с Тебя? – Азазеля разобрал смех. Он представил эту картину. Какой-нибудь мелкий чертёнок вроде Арчи, подходит к Самому и требует:
– Доложи, Хозяин, где ты был?!
Люцифер улыбнулся, наверное, опять прочёл что думает Азазель, но Азазель даже возмущаться не стал – условный Арчи вдоволь отомстил за подобное самоволие в его фантазии.

– Аппетит не пропал, – продолжал докладывать Артур, – сон не нарушен, мёртвые девочки не мерещатся. Словом, на редкость здоровый человек, не считая того, что маньяк.

– Ты, царевна, уж прости меня за прямоту. Я тебя с рождения видела, потому, думается, могу тебя остеречь – говори поменьше о том, чего не знаешь, и может быть минует шторм тебя.