Anna Bogodukhova

–Спроси отца? – предлагает Арес, на этот раз его глаза тоже улыбаются ей. Лукавые глаза! Бог войны, вероломства, коварства.
Она, конечно, тоже не так далеко ушла – она тоже покровительствует войне, но не войне ради войны, а войне ради справедливости.
–Не хочу его тревожить, – отзывается Афина.

Он видит тело. Старуха. Одеяло по грудь, та же поза, что в прошлом доме. И старуха, будто бы, та же.
Или нет? может быть, они все похожи? Энцо не рассмотрел её внимательно, незачем было. Может совпадение?

«Притворяется что не заметил!» – догадалась Авера и ей стало одновременно тепло и холодно от этой мысли.

Всхлипывает маленький Денеш, старая Аяна сжимает зубы. И чего Марийка не может дитё успокоить? Какая же мать она, если и на такое не годится? Да на что эта Марийка годится-то? Хлеба испечь без того, чтоб пересушить его или пересолить, и то не может.

–Команда, вас желает видеть вся команда, – наконец, отозвался старпом. Весёлости и шутовства своего капитана он не разделял. Даже сейчас, когда они застыли между мирами, слова о морском дьяволе казались ему дурными и неподходящими. Он верил в то, что всегда может быть хуже, чем сейчас.

«Какое это имеет отношение?» – Аделе искренне не понимала, но чувствовала, что её ответ может на что-то повлиять. Но не мог же он повлиять на её знания в целительстве? И всё-таки что-то подсказывало ей, что отвечать надо, хорошо подумав.
Отвечать правду или ложь?

–Я тебе не банк! – я не злюсь, я только смеюсь. – И потом, разве давал ты отсрочку кому-то из своих врагов? Или кому-то из своих должников? Ты щедро ссужал, но был неумолим, так почему ты думаешь, что я снизойду?

Долг целителя – сказать правду. Даже ту, которая горька. Особенно ту, что горька

–Ты эту падаль не жалей, – Пише давал последние наставления Савару, никак не желая оторваться от своей власти, – пить захочет – не давай. Пусть мучается, скотина! Без водички-то не так лихо!

Ему не привыкать к этому. Плоть – материал податливый. А дыба – изобретение хитрое. Для экономии места и удобства крепления в этом городе она горизонтальная, а то бывало, что когда подвешивали – плоть падала. Там надо бдеть. А здесь зафиксировал и тянешь, потихоньку, понемногу…

Представьте, что вы вынуждены стоять на одном месте. Созерцать вам нечего. Вас видят немногие, и то – в основном дети, чьи души ещё чисты и чувствительны. И ваше единственное развлечение – это чужое окно. Но и то его закрывают.

Но это был стук как бы вежливый. Тук-тук-тук. Три раза. Всего три раза, а я пыталась отползти от дверей в коридор, и никак не находила силы подняться. Ужас побеждал тело

–Скотч, – усмехнулся Люцифер. – Каждый раз они подклеивают папки на скотч. Они бы тоже могли их завязывать, но не хотят походить на нас. Так не хотят, что готовы клеить скотч поверх скотча.

Хотя, надо признаться, брать кольцо я не хотела. Оно мне нравилось, но миссис Андруз не снимала его с руки, говорила, что фамильное, и я не думала даже, что однажды оно попадёт ко мне в руки. Но миссис Андруз сняла его, когда мыла руки в ванной, оставила на раковине, потом что-то её отвлекло, затем она закрутилась, а я…
А я подобрала.

–А правда что Граф Дракула пытал и убил здесь более трёх тысяч человек? – вопрос очень глупый, но вшитая в мою сущность едкая вежливость не позволяет мне ехидно уточнить о том, где взять столько времени на эти самые убийства?

–Ты просто послание богов, дар Афины! – вздыхает Идмон. Он уже не понимает, откуда в голове дочери сюжеты, не о чем им говорить друг с другом. Ей неинтересно о красильщиках, хотя для праздника по заказу города, она создаёт полотно о них; ему непонятно о её нитках и узорах. Ему понятно и просто с сыном. Тот красильщик и помнит Ореста и понимает шутку о Симосе…
А Арахне нет дела. Она в своём мире, в мире, данном ей в дар богами.

–И что ты выберешь? – тихо спрашивает Ведана, – несколько лет счастья и веры или горечь утраты, что будет? Он всё равно умрёт, но случится это неожиданно или будут у тебя потом воспоминания о чём-то хорошем, надежды и что-нибудь светлое? Сказать ей правду – погрузить её во мрак страха и тревоги. Что она может, эта слабая, хоть и славная женщина? Как она будет жить, глядя на своего сына?

К тому моменту, когда я всё-таки появляюсь, чтобы сожрать их души, заслуженно отобедать, мои жертвы уже измучены и ненавидят друг друга, себя, своё детство, и не очень-то и сопротивляются.

Я умерла в четверть шестого утра. Нет, не так. Я умерла в марте, в четверть шестого утра, и это был понедельник, и…
Нет, опять не так. Я умерла. Я! Ещё недавно я была молода, счастлива, весела и строила планы, а потом – умерла.

Вайолка слушает его в молчании. А что ей сказать? Каждую весну так. Заканчиваются запасы, и первый весенний месяц в Поселении всегда самый голодный. Выделять от хранилища Поселения больше нечего, и надо перетерпеть. Не первый год Наместник к ней с тем подходит, а мнётся каждый раз как в первый. Стыдно ему, что от старухи и мальчонки отнимает, но у него свой расчёт.

Множество историй, и все до одной лживы. Зато продаваемые. Сегодня Джонатан Сильвер навещал тоннели старого городка, когда-то смытого не только дожём, но пострадавшего и от алчности и недальновидности, и по сценарию он должен был встретить здесь аномальных крыс, несколько теней замученных душ и услышать бесплотный голос…

Каждому, каждому нужно оно –
Утешение, чтобы дальше жить.
***
Ты не знаешь меня,
И жизни моей.
Я не знаю тебя –
Мы отблески разных свечей.
***
Гнев жесток и гнев велик,
Но я – то ведь хороший!
***
Я вами горжусь как слуга,
Как пёс хозяином гордится
***
Нельзя горю позволить тлеть,
Погаси все отблески костра,
Иначе в гневе – смерть.
***
Я научусь…и тебе будет больно,
И ты увидишь, как ошибался теперь...

В часы авралов Шеф гнал её от себя, вслух предполагая её близкое родство с существами из Отдела Змеиных, включавших в себя и василисков, и ёрмунгандов, и нагов, и змеев-горынычей, и пифонов.
Но теперь не было аврала и Нинель явилась мстить.
–Можно? – спросила она очень вежливо, но Шеф на эту вежливость не купился. Он знал Нинель.

Ему при дворе говорят:
–Они всё равно умирают!
А он им в ответ:
–Разве милосердие уже отменили? Даже Сыну Небесному дали право на последний глоток!

–Дурак он, одним словом, – продолжал Лучано. Он уже не смеялся, но искрились его глаза. Добротой искрились. – Для того чтобы стройка прошла благополучно, иное нужно…

Но вот я умерла и всё, что мне осталось – это разочарование. Потому что смерть, которую я пережила, не была каким-то туннелем со светлой вспышкой (туннеля не было вовсе), не было тихим сном и даже болью это не было. Это было ничем. Самым обыденным и самым жутким ничем.

И теперь, когда, кажется, близка свобода, близка возможность вырваться из этого заточения, из этого плена бесконечного ужаса его семья сидит и пытается ещё думать? Боже, о чём? Надо бежать, торопиться, договариваться с представителями – Якову намекнули, что за деньги можно продвинуться в очереди и уехать! А они – думают!

–Никто и не говорит, что он трус, – мгновенно отреагировала Моргана (значит, ждала именно такого аргумента), – в конце концов, чтобы пойти на подлость, надо иметь отвагу. Скажи мне, Уриен, ты готов поручиться за него?

А сестёр у них много. Лежат по болотам в спячке, дремлют на дне рек. А когда вскрывается лёд, когда в силу входит весна, пробуждаются разом. Плещутся, песни поют, куролесят, отыгрывая всё, что не успели отыграть в прошлый сезон. Кружат путников, силы набираются, иные в далёкие реки уходят – водяницами стать, да власть к рукам прибрать, а не играться. Иной раз Варна думает, что Ганке самое место в водяницах – с её норовом и управом. А Ганка не идёт и не идёт. Откуда знать Варне, что вроде бы равнодушная к смертным Ганка, любуется ими?

Являются они на третью ночь в дом, да только дом им неинтересен: они и в лачугу приходят, что на отшибе, и в богатый дом явятся – и пёс не взлает ни один! Пройдут тенями – когда покажутся, когда точно ветром прошелестят…