Eva Sollers

В груди у Кати была дыра. По утрам, собираясь в школу, она прикрывала ее свитерами. "Ну ничего, — говорила мама, поправляя Катин воротник. — У всех свои недостатки. У кого-то уши большие, у кого-то волосы выпадают. Дыра и дыра". Кате от этих маминых слов становилось только горше. Казалось, они обе понимают, чем дыра концептуально отличается от ушей, но не хотят смотреть правде в лицо и пытаются сплести для нее вуаль из слов разного рода: от безыскусных "дыра и дыра" до всех, использованных...

В мое окно скребется дождь. Просится внутрь. Дожди в наших краях плохо переносят зиму. Чувствуя приближающуюся трансформацию, дождь боится ее, как всякой неизвестности. Сумеет ли он остаться собой, если превратится в снег? Или его огромное многоформное тело станет только пищей для незнакомой колкой, искристой сущности? Дождь угрюм. Он мог бы наполнить мою ванну. Отлежаться в надежном бетонном коконе моей квартиры. Он вежлив и ненавязчив — не стоит принимать его за какой-нибудь летний ливень...

По ночам я слышу, как идут где-то в углублениях города поезда. В щели моих окон течет мерный шум их колес, просачивается тревожное металлическое гудение: где я? что я такое? И мне кажется, что поезда идут из моих снов. По направлению Сны—Новокузнецк или что-то вроде. Где-то в Новокузнецке отгружают вагоны призраков, бессмысленно открывающих рты, опозданий в давно оконченный университет, солнечных пятен в навсегда потерянной в девяностых квартире в Курасовщине, январский дом-убежище,...

Самое время, мне кажется, напомнить о рассказе "Ночь в октябре": https://author.today/reader/22481 Интересно, как часто так бывает: перечитала и почувствовала, что раньше писала лучше, чем сейчас?

На берегу канала чуть в стороне от чрезмерно оживленного центра Минска стоит скамейка. Свиду она ничем не отличается от всех других. С неба на нее льется то дождь, то солнечное золото, с деревьев падают то цветы, то пожухлые листья, и круглогодично она становится пристанищем для тех, кто потерял сон от любви, или вина, или по неосторожности. У ее стоп, за дорожкой для гуляющих и узкой полосой травы, течет тусклая свислочевая вода. В ней плавают утки, и окурки, и тина, и отражения звезд, и...

На улице такое сумрачное прозрачное безветрие, что кажется, будто мы в огромном стеклянном шаре. Однажды его встряхнет гигантский ребёнок - и пойдёт снег.

Жутковато делается при мыслях о зиме. Атмосфера в городе мрачная. Практически все мои друзья уехали (к примеру, из восьми участников нашего локального книжного клуба с стране осталось три, включая меня). Цены растут, зарплаты падают. Закрываются кафе. В соседнем магазине работает всегда только одна касса, и как выяснилось (когда кто-то в огромной очереди стал ругаться на кассира), все потому, что половину продавцов сократили. И все это как будто выносимо при солнечном свете, но есть...

Идет дождь. В квартире сверху весело и неумело играет фортепиано: ригодон. Стучат, как сердце, часы в спальне. Эта осень в Минске холодней и сырей, чем обычно. Раньше срока вползает во дворы темнота, отворачивается от города недовольное солнце. Будто он виноват в чем-то. В том, что недостаточно историчен? Или в том, что недостаточно современен? С легким недоумением Минск чувствует свою опус-тело-сть - куда-то подевались забитое до отказа метро и полные кафе на Немиге, только одинокие...

Говорят, в ночь на седьмое сентября над домом сорок шесть по улице Багратиона всю ночь стояла, переминаясь с лапы на лапу, большая звездная медведица. В доме преимущественно спали. На первом этаже на подоконнике лежала, лениво глазея в осенний двор, кошка. В квартире на третьем этаже раздраженно вспыхивал и вновь выключался свет: бессонная старуха, страдая медведеозависимостью, вставала попить чаю, валерьянки, коньяку, наконец: разве не для таких ночей сын привез его из Грузии? Над старухиным...

Парадоксально, какой разговорчивой я становлюсь во время приступов головной боли, и это при том, что каждое слово рождается в моем мозгу будто из кровавой пены, как дьявольская Афродита. Впечатление, будто я смотрю на ткань мироздания — и она расползается, как прогнивший хлопок, и под ней обнаруживается пустота и тайна, их сплетение и союз, вечное отсутствие и вечное присутствие. Я не питаю, конечно, никаких мистических иллюзий на этот счет и знаю, что смотрю на собственное сломанное...

Трамвай идет в депо. Уже поеденные осенью улицы почти пусты, только пара прохожих бредет куда-то по присыпанному листвой тротуару. Похрустывают под подошвами скорлупки осыпавшейся позолоты, обнажается явь. Августовская ночь густа, как черный кисель, и пахнет прощанием. За трамвайным окном мрак, продырявленный терпеливым фонарным светом. Шеренги электрических воинов, выстроившись у дорог, хмуро и упрямо сопротивляются ночи: без права на кофе и перекур. Безусловно, фонарь — не солнце, но эта...